Евразийская матрица
В течение двух последних столетий Россия/СССР/Евразия, которую все англосаксонские империалисты — от Маккиндера до Бжезинского — считали и считают главным призом в глобальной экспансии, противопоставляла своим недругам пространство, её главное геоисторическое богатство, а также адекватный ему тип власти. Именно эти гири она в нужное время бросала на Весы Истории. Что противопоставить оппоненту теперь? Какую власть? Какое развитие?
Об этом рассуждает Андре́й Ильи́ч Фу́рсов, известный российский историк, социолог, публицист.
Гибель евразийских богов?
В 1991 году развалился Советский Союз — великая «евразийская империя». Вместе с ним канул в Лету не только проект земшарной республики, не только системный антикапитализм, но ушла в прошлое и Евразия как некая геоисторическая целостность. Что будет с Россией-Евразией в ситуации, когда НТР и глобализация ведут к уценке её главного богатства, её главного геоисторического капитала — пространства? Это пространство можно было контролировать посредством такого типа власти, который как субъект не имеет аналогов и в то же время представляет результат активного, экспансивного приспособления Руси-России-русских к окружающему миру. Что остаётся у России-Евразии, редуцированной до РФ? Плохо связанная территория, которую сами не можем заселить и которая всё больше растягивается, включаясь в различные подсистемы и макрорегионы мировой экономики? Ресурсы, которые сами не можем освоить?
Чтобы прогнозировать тенденции развития данной зоны, системы, страны, необходимо представлять себе логику и динамику тенденций прошлого. Новая эпоха, в которую мы вступаем, требует осмысления исторического опыта развития Евразии как огромного пространства в очень-очень долгосрочной перспективе. И чем глубже удастся погрузиться в прошлое, тем лучше. Крупные временные (и пространственные) параметры позволят максимально точно отразить фактор качественных изменений, включить в анализ бифуркации и скачки, разрывы времён, сконцентрироваться на необходимом и закономерном, избежать «деформирующего эффекта» случайности.
Хочу оговориться заранее: для меня Евразия — это, прежде всего, географическое понятие. Любая попытка придать ему социокультурное значение и в качестве такового подменить им Россию представляется мне методологически ошибочной и идейно вредной: при таком подходе Россия как особая целостность и объект исследования исчезает, а все споры о специфике русского типа развития сводятся к выяснению соотношения европейскости и азиатчины. Мне всё равно, на какой лад кастрируют Россию — европейский, азиатский или евразийский; важно, что при всех этих подходах от России ничего не остаётся и она превращается в восковую фигуру.
Итак, место действия — Евразия. Время действия — последние 30–35 ве-ков.
Когда мы говорим «Евразия», то в геоисторическом плане подразумеваем не весь континент и не просто обширную территорию в одной из двух составляющих его частей света — Европе или Азии, а целостный «пространственный массив», расположенный в Европе и Азии одновременно.
История знает только две великие евразийские державы. Это Их Монгол улус, просуществовавшая как единая евразийская чуть больше полувека — с 1243 по 1289 г., и Россия/СССР, срок жизни этого образования — четыре столетия. Евразийской державой, несмотря на значительные потери в Европе и Азии, остаётся РФ.
Прибрежный Пояс, Хартленд, Центральная Евразия
Евразия делится на две отчётливо выраженные части, или зоны. Первую, меньшую по размерам, обычно называют Прибрежным Поясом. Именно на этой территории возникли величайшие цивилизации Старого Света. Прибрежный Пояс — побережье длинной индийско-средиземноморской морской дороги, которая объединяет все межматериковые моря Старого Света: европейское Средиземное море, Красное море, море муссонов (север Индийского океана) и экваториальное «Австрало-азиатское средиземное море» (К.Валю) и плавно «перетекает» в восточно-азиатскую морскую дорогу (Южно-Китайское и Жёлтое моря).
Вторая зона — огромный континентальный Хартленд (от англ. Heartland — сердцевина, срединная земля, определение, введённое в политический обиход профессором Оксфордского университета Хэлфордом Джоном Маккиндером). В то время как Пояс был почти полностью земледельческим и обильно сдобрен городами, для Хартленда характерны как земледелие, так и кочевое скотоводство. Хартленд, естественно, удалён от моря, что ставит его в невыгодное положение, особенно по сравнению с теми, кто контролирует побережье и устья рек.
Весьма показательны различия между побережьем и Хартлендом в Европе, т.е. между ее западной («франкской») и восточной («русской») частями. Если на западноевропейском полуострове 51% территории расположен менее чем в 250 км от моря, то в «русской» Европе таких территорий всего 15%; если в Западной Европе наиболее удалённая от моря точка находится в 600 км, то в Восточной Европе есть места, от которых до моря — около 1 тыс. км. Как говорил Гоголь, три года в любую сторону скачи и не доскачешь. Аналогичная картина при сравнении южноазиатского (Индостан) полуострова, где наиболее удалённая от побережья точка находится в 750 км, и расположенной за пределами Прибрежного Пояса частью Китая, континентальной Восточной Азией; помимо прочего именно этот факт не позволил Западу превратить Китай в колонию.
У Хартленда было своё ядро, нечто вроде суперхартленда — горы, степь, полупустыни и пустыни. Это ядро — сердце Евразии, Центральная Евразия (по форме она напоминает неправильный эллипс). Речь идёт о территории, которую в настоящее время занимают Монголия, Южная Сибирь, китайские провинции Синьцзян и Тибетский автономный район, части провинций Ганьсу и Цинхай, пять государств — «станов» Центральной Азии, север Афганистана и, наконец, степная зона от северного Прикаспия (Южный Урал) и Северного Причерноморья до Оки, которую в старину называли Берегом между Степью и Лесом.
В течение многих столетий Центральная Евразия (ЦЕ) была «царством» номадов, живущих кочевым скотоводством, крупными набегами, мелким грабежом и торговлей на дальние расстояния. Если Хартленд — периферия по отношению к Прибрежному Поясу, то ЦЕ — периферия в периферии, глубинная периферия. Так она и трактовалась историками — как периферия Китая, мусульманского мира, России. Фиксировалось, что главные исторические импульсы возникали в Прибрежном Поясе, а оттуда распространялись на периферию и вглубь неё.
И действительно, со времён так называемой «неолитической революции» именно Прибрежный Пояс был и остался лидером в экономике и культуре. Именно здесь возникали цивилизации и новые социальные системы, именно здесь изобретены колесо, порох и кулачковый вал, именно здесь возводились пагоды, индуистские храмы, пирамиды, мечети и готические соборы.
Тем не менее в политическом, а следовательно, и в историческом (гео-историческом) плане доминирующей стороной, ядром, центром Евразии был Хартленд, а ещё точнее — ЦЕ и её номады. Их широкомасштабные миграции, великие нашествия, «степные империи» играли главную роль в Евразии и Старом Свете в целом. В течение двух с половиной — трёх тысячелетий события, сдвиги в ЦЕ можно назвать чем-то вроде бифуркаций, которые вызывали флуктуации в Хартленде, а те, в свою очередь, нарушали равновесие во всей Евразии.
ЦЕ была эпицентром социальных и демографических потрясений в Евразии и Старом Свете в целом. Образование и распад степных племенных держав, которые, по сути дела, были военными мегамашинами, вызывали сходы людских лавин, которые, несясь с Дальнего Востока на Дальний Запад Евразии, сметали всё на своем пути, резко меняя исторический ландшафт, способствуя крушению старых и подъёму новых империй, а на Дальнем Западе Евразии — возникновению новых социальных систем.
В течение «длинного» XVI века (1453–1648) Срединная Евразия утратила свою эпицентральную роль, роль социогенератора изменений Старого Света. Однако в XVII–XX вв. косвенное мировое влияние ЦЕ, а точнее — центрально-евразийской модели власти (ЦЕМВ), выкованной номадами и модифицированной русскими в эпохи самодержавия и коммунизма, достигло своего пика.
Центральная Евразия: география, метафизика, власть
ЦЕ есть не только географическая реальность, существующая в пределах своих естественных границ, но и реальность метафизическая, материализующаяся в определённых принципах, формах, структурах/организациях. В таком или же более или менее модифицированном виде, в виде некоего наследия (например, организации власти) она может существовать и развиваться в пространстве и времени вне своих физико-географических рамок.
Обычно в данном контексте говорят о монгольском наследии. Однако, во-первых, основы этого властного наследия были созданы в державе хунну за полторы тысячи лет до монголов. Во-вторых, монгольская форма ЦЕМВ была лишь первой, архаичной и локальной, основанной исключительно на кочевом скотоводстве формой данного типа, который вовсе не был статичным. Эта модель, созданная в её законченном виде монголами в XIII веке, распространяясь по Хартленду, приобрела свою автономную динамику и логику (в Прибрежном Поясе её инкапсулировали и даже более или менее переварили существовавшие там в течение многих веков формы властной организации). Позднее, по мере того как мир становился более сложным, ЦЕМВ трансформировалась или мутировала в новые формы, в основе которых лежали, соответственно, земледелие и промышленность. Речь идёт о русском самодержавии (Хартленд) и советском коммунизме (Евразия, а после 1945 года — мир).
Хочу подчеркнуть: ни русское самодержавие, ни тем более советский коммунизм не выводятся непосредственно, напрямую из монгольского властно-организационного наследия, из формы ЦЕМВ. Они суть результаты взаимодействия исходной формы с новыми условиями, в которые переживающая перманентную экспансию ЦЕМВ попадала и к которым адаптировалась, сохраняя базовые черты.
Это позволяет говорить не только о некой модели, но и об исторической линии развития — евразийской, обусловленной этой моделью, которая в ходе указанного развития определённым образом организует пространство. Как показала многовековая историческая практика, только ЦЕМВ в своих формах и модификациях могла реально обеспечить эффективный контроль над пространством Хартленда.
В прошлом Евразии мы видим миграции и нашествия, движения огромных масс людей. Монгольские завоевания, Крестовые походы, «Великое переселение народов» IV–VI вв. н.э., Drang nach Osten Александра Македонского. До сих пор, однако, странным образом три особенности движения этих гигантских людских волн не замечаются.
Первое. Исходный импульс великих миграций зарождался в ЦЕ, точнее — в ее восточной, азиатской кочевой части, и распространялся оттуда в западном направлении.
Второе. Эти экспансии в западном направлении вызывали реакции в виде контрэкспансий с запада в восточном направлении, т.е. последние носили реактивный характер. Чередующиеся движения с востока на запад и с запада на восток напоминают действие маятника, и я так и называю этот феномен — Маятник Старого Света (МСС).
Третье. Колебания МСС носили циклический характер — длительность каждого цикла составляла 700–800 лет; в результате возникало то, что я называю Большими циклами Евразии. С XIII–XII вв. до н.э. по XIX–XX вв. н.э. можно выделить четыре таких геоисторических цикла Евразии. Размеры данной статьи не позволяют подробно останавливаться на описании всех Больших евразийских циклов, но необходимо отметить два важных обстоятельства.
Во-первых, с точностью часового механизма в середине этих циклов происходили макроисторические изменения, часто менявшие ход истории. Они выражались в появлении новых крупных держав («империй»), а в Европе, на Дальнем Западе Евразии — в великих социальных революциях, в появлении новых исторических субъектов, создававших качественно новые социальные системы.
Во-вторых, в середине четвертого евразийского цикла (XII–XX вв.), с «длинного XVI века» (1453–1648) возникла европейская мир-система, которая в середине XIX века превратилась в мировую (капиталистическую) систему. Её ритмы, тренды и циклы начали взаимодействовать с евразийскими, стремясь подчинить их. Картина становится более сложной. Начинают соприкасаться и проникать друг в друга два мира, две системы — капиталистическая и «докапиталистическая» («паракапиталистическая»), океаническая и континентальная. С момента своего возникновения североатлантический мир, суть которого начала была англосаксонской, вступил в борьбу с гигантами на континенте.
Сначала антагонистами североатлантического мира были западноевропейские полуостровные государства — Испания, Франция, Германия, затем — евразийско-континентальная Россия/СССР. Сегодня на роль противника англосаксов объективно выталкивается азиатский гигант Китай.
В то же время и сама североатлантическо-евразийская борьба, и подъём капитализма в середине четвёртого цикла как качественно новой социальной системы с североатлантическим (англосаксонским-англо-американским) ядром хорошо вписываются во внутреннюю логику Больших циклов Евразии (те самые крупные исторически решающие изменения, происходящие в середине каждого цикла, о чём было сказано выше). Спусковой крючок этих изменений всегда находился в ЦЕ, в кочевом сердце Хартленда. Именно из этого геоисторического ядра континента и Старого Света вылетали полчища всадников, менявшие ход истории; именно здесь была создана величайшая степная и первая евразийская держава — Монгольская, которая открыла четвёртый цикл и во многом определила развитие мира аж до 1991 года, до крушения СССР.
Четвёртый цикл: взлёты и падения геоисторических конструкций
Я не утверждаю, что мир четвёртого цикла — это мир, который создали монголы. Однако именно монголы непосредственно наметили многие важные траектории развития Евразии, которые вывели её к «длинному XVI веку», а опосредованно и то, что за этим веком последовало. Фундамент четвёртого евразийского цикла спланировали и заложили монгольские геоисторические конструкторы и инженеры. Косвенным, побочным и незапланированным результатом их деятельности стало и то, что на пике четвёртого евразийского цикла начался новый этап мирового исторического развития. Дальний Запад Евразии, физически оставаясь евразийским, начал своё особое, внеевразийское, внеконтинентальное развитие. Он стал Североатлантическим регионом, ядром, центром, сосредоточившим в себе экономическое и военно-политическое превосходство над миром, а на историческую сцену вышел новый тип геоисторических инженеров — оксиденталы, или западоиды (westerners), новый агент истории — homo occidentalis, он же homo economicus.
Этот «геоисторический вид» действительно был побочным результатом возникновения Paх Mongolica. В течение нескольких десятилетий XIII века Чингисхан и его преемники объединили огромную часть Евразии, почти весь Хартленд, впервые в истории связав его в единое целое в политическом, торгово-экономическом и культурном отношениях. И даже после распада Великой монгольской империи по всей Евразии контакты самого разного рода были облегчены и ускорены. Благодаря чётко организованной почтовой ямской службе гонцы, меняя на станциях скакунов, делали 335 км в день. Таким образом, 4500 км, разделявшие Дальний Восток и Дальний Запад империи, весть пролетала примерно за две недели. Не телеграф, конечно, но сильно.
Однако с носителями товаров и информации приходили микробы — возбудители страшных болезней. Поэтому одним из результатов евразийского объединения стала панъевразийская эпидемия «чёрной смерти» — чумы, которая унесла 20 млн жизней, треть тогдашнего европейского населения.
«Чёрная смерть», монгольский привет Европе, изменила экономические и социальные отношения крестьян и сеньоров. Взрыв «народных революций» конца XIV века (восстание Уота Тайлера, «белых колпаков» во Франции и чомпи во Флоренции) надломил хребет феодализму и заставил сеньоров искать средства против эволюции аграрной Европы в крестьянско-кулацкий рай.
Социальная инженерия («новые монархии» середины XV века) вкупе с открытием Америки, притоком американского серебра, формированием международного разделения труда и военной революцией господствующих групп XVI–XVII вв. изменила ситуацию в их пользу. Одним из побочных следствий этих процессов, начавшихся с попыток сохранить социальные («классовые») позиции и привилегии господствующих групп позднефеодального общества, стало возникновение мирового рынка и генезис капитализма.
Возникновение капитализма и приход оксиденталов (западноевропейцев) как нового типа геоисторических инженеров был косвенным, но логически обусловленным результатом монгольского объединения Евразии. Генезис капитализма стал одним из возможных следствий сложного каскадного события, чем-то вроде социальной рецессивной мутации, сначала вытесненной на периферию, а затем подчинившей почти весь мир, но иным, более эффективным образом, чем это пытались делать монголы.
К этому времени не только великие имперские монголы, но и их прямые потомки уже давно сошли со сцены, а ЦЕ стала кладбищем кочевой державности, царством мёртвой славы. Нельзя, однако, сказать, что монголы не оставили наследства. Им стал особый тип власти, способный к модификации и саморазвитию в новых условиях, эдакий вирус, ядро без клетки, которое либо проникало в чужую клетку, либо наращивало её вокруг себя.
Одновременно с началом капиталистической мутации Западной Европы в Запад, а европейцев — в оксиденталов, западоидов, в руках которых оказалось столь мощное социальное оружие, как капитал и «монархическое» («барочное») государство, параллельная мутация происходила в Восточной, Русской Европе.
Здесь тоже появились новый исторический субъект, новое социальное оружие. Русская власть, самодержавие.
Сначала русское самодержавие устранило других наследников Золотой Орды (Казань, Астрахань, позднее Крым), затем — конкурентов в Северной Европе (Польша, Швеция). В войнах XVIII века Россия взяла верх над Османской империей. Что не менее важно, с момента своего возникновения русская власть, империя Ивана Грозного, русские начали мощную экспансию на восток — в Сибирь и Приморье. Уже в XVII веке они вышли на восточное побережье Тихого океана. В это же время англосаксы, начавшие мощную экспансию на запад, оказались на восточном побережье Атлантики. Прошло ещё немного времени, и два новых «вида» геоисторических инженеров — оксиденталы и имперские русские, западная и восточная волны их экспансий схлестнулись на северо-восточной оконечности Северной Америки — на Аляске, русской Аляске. И эта встреча была не менее символичной, чем встреча на Эльбе в 1945 году, своеобразной репетицией, «воспоминанием о будущем».
Соперничество между русскими и англосаксами, получившее впоследствии название Большой игры, наметилось уже в начале XVIII века, однако «вторая Столетняя война» (Дж. Сили) между Англией и Францией (1689–1815) отодвинула его на добрую сотню лет. После наполеоновских войн осью евразийского и мирового развития становится борьба между двумя векторами геоисторического развития, воплощаемыми североатлантическим, англосаксонским миром, капитализмом, с одной стороны, и евразийским, русским, представленным самодержавием, а затем коммунизмом, — с другой.
В качестве второй евразийской империи (как в её чисто евразийском, так и в евразийско-мировом вариантах) Россия/СССР стала камнем преткновения для экспансии капсистемы и двух её англосаксонских гегемонов. Вызов, который бросил антикапиталистический СССР североатлантическому миру, и прежде всего США, после 1945 года в рамках и посредством ялтинского мироустройства, был самым серьёзным за всю его историю. Упадок и крушение СССР в 1991 году завершило Большой евразийский цикл, стартовавший в 1211 году походом Чингисхана на Северный Китай.
ЦЕМВ: mobilis in mobile
Базовые, сущностные черты ЦЕМВ в самом общем виде впервые оформились в «степной империи» хунну (конец III — I вв. до н.э.). После этого в течение почти полутора тысячелетий различные степные державы макрорегиона воспроизводили и в какой-то степени шлифовали исходную модель. Свой завершённый вид она обрела в Великой монгольской империи.
Хозяйственной основой исходной, первой формой ЦЕМВ было кочевое скотоводство. Кочевники легко снимаются с места и уходят от того, кто слишком их прижимает. Всё это обусловило тот факт, что, во-первых, контроль над людьми в ЦЕМВ важнее контроля над землей, а следовательно, во-вторых, власть важнее собственности (племенная собственность растворяется в племенной власти); в-третьих, социальная организация, по сути, совпадает с военной.
Монголы создали крупнейшую и последнюю из великих «степных империй», которая в то же время была первой евроазиатской, а не просто азиатской или центральноазиатской. Монголы установили контроль над территорией, намного превосходившей империю Александра Македонского (которая и просуществовала всего миг по историческим меркам — несколько лет) и «средиземноморскую» империю Рима, и афро-азиатский халифат Аббасидов.
Такие размеры Монгольской империи были вполне закономерны с точки зрения логики развития степных держав. Хунну доходила на западе до озера Байкал. Граница следующей крупной державы, Тюркского каганата, передвинулась западнее — к Каспийскому морю. И наконец, монголы отодвинули границу степных держав максимально далеко на запад степной, а точнее — равнинной зоны, почти на самый край Восточно-Европейской (Русской) равнины. Можно сказать, что в климатическом плане граница прошла по январской изотерме -6º, которая в то же время исторически была границей расселения русских. Последний вал «степных имперских» волн, таким образом, накрыл русских, и в течение почти 250 лет население Русской равнины было зависимой (даннической) частью, улусником сначала Великой Монгольской империи, а затем её наследника — Золотой Орды.
Домонгольские русские не имели сколько-нибудь развитой традиции централизованной власти: Киевская Русь была «ассоциацией военно-торговых домов» (М. Покровский), Золотоордынская система стала первым опытом русской централизации. И конечно же, у русских не было исторического опыта взаимодействия с «имперскими номадами». Хазары, печенеги, половцы совершали сезонные набеги, но не превращали русские княжества в постоянный внутренний улусный элемент властной структуры, который они модифицировали в своих интересах и который сам должен был мутировать в целях самосохранения.
Однако более существенными представляются те изменения содержательного и системного характера, которые обусловлены целостным долгосрочным воздействием Ордынской системы на её русский элемент.
Ордынизация Руси привела к тому, что, во-первых, центральная власть (по ханскому поручению) стала единственно значимой, реальной. Во-вторых, власть, сила, насилие стали главным фактором жизни. В-третьих, эта власть оказывалась, по крайней мере, по исходному импульсу, по генетической тенденции развития единственным субъектом, стоявшим в качестве наместника над русской землей — так же, как Орда стояла над ней. Эта власть исполняла вместе с Ордой роль нижнего, улусно-служилого элемента, надзиравшего за русским обществом. Так возник мутант и одновременно новая форма ЦЕМВ — ордынско-московская власть.
Власть в Золотой Орде регулировалась и ограничивалась определёнными, уходящими в далекое прошлое правилами, обычаями и законами, ритуалом и т.п., т.е. носила легальный характер. В симбиотической структуре «Золотая Орда cum Русь» власть ордынского хана по отношению к русским княжествам носила, по сути, надзаконный характер; хан, его воля, милость и пр. сам был законом для русских князей. Ни в юаньском Китае, ни в Иране иль-ханов власть монгольских династий не была надзаконной, экстралегальной. Она встраивалась в существующие системы — конфуцианскую и мусульманскую — и регулировалась ими. Также была законной и власть русских князей по отношению к своему населению. А вот власть ордынских ханов по отношению к русским была надзаконной, экстралегальной, в этом её уникальность, обусловленная исключительными системно-историческими обстоятельствами, — не завоевание и растворение в завоёванном населении, а дистанционный контроль в течение почти двух с половиной столетий. Другой симбиотической структуры типа «Орда — Русь» история не знает.
Таким образом, в ходе 250-летнего взаимодействия Орды и Руси был выкован принципиально новый тип власти, которого до этого не существовало ни в «степных империях», ни на Руси, ни на Востоке, ни на Западе. Эта власть представляла собой мутацию-модификацию ЦЕМВ в новых — не кочевых, а земледельческих хозяйственных условиях.
Но дело не только в специфически восточноевропейской хозяйственной базе. Важно и то, что одним из элементов симбиоза было христианское общество, т.е. общество, в котором социально фиксируется субъектность и которое признаёт субъектом индивида. В нехристианской зоне, например на Востоке, экстралегальная власть не имела никаких шансов укорениться, здесь она была бы поставлена под контроль системной социальности, системного порядка. На христианском Западе против попытки её самоосуществления тут же восстали бы другие субъекты. Экстралегальная власть теоретически имела возможность встать на ноги и укрепиться только там, где было христианство и где она могла (или имела тенденцию и волю, пусть сначала слабые) стать замкнутым на себя субъектом (автосубъектом), стремящимся к единственности (моносубъектности), там, где власть сильнее общества. Это и была русская периферия Орды.
Наконец, есть ещё один момент, связанный с надзаконным характером русской власти. Надзаконный характер власти был единственным средством держать в узде низшие и средние, а также во многом и высшие её сегменты в условиях «скудного экстенсива» — огромных пространств с незначительной хозяйственной продуктивностью, с производственными комплексами, не создающими значительного прибавочного продукта, что заставляет многие сегменты власти зариться на продукт необходимый. По закону в русских условиях контролировать это было невозможно. Только на просторах Восточно-Европейской равнины, объединенных в единое целое Ордой, могла возникнуть русская власть.
Так что же, если бы не Орда, то не было бы феномена русской власти (в форме самодержавия)? Значит, это не закономерное, а случайное явление, игра, случай? Значит, решающую роль сыграл внешний фактор? Нет, не значит.
То, что является случайным на одном уровне, в рамках ограниченного пространства, оказывается закономерным или даже необходимым явлением на другом уровне, на более широком геополитическом пространстве, в другом масштабе.
С точки зрения русских княжеств, относительно ограниченного пространства киевской и посткиевской истории, монгольское нашествие было случайностью. С точки зрения евразийской истории, в которую монголы включили Русь, это нашествие было закономерным явлением, подчинявшимся логике вековых (7–8-вековых) евразийских циклов и трендов количественного (территориального) роста «степных империй»: рано или поздно степная евразийская держава по логике экспансии должна была зацепить Русскую равнину. Таким образом, именно с евразийской, а не «киевско-русской» точки зрения возникновение феномена русской власти в форме самодержавия и превращение Москвы во Второй Сарай, Второй Каракорум, Второй Константинополь и Третий Рим было абсолютно закономерно.
Теперь о роли внешнего фактора. Привыкнув за последние полтора столетия мыслить категориями «национального государства», мы переносим, проецируем его «реалии и универсалии» на прошлое — то прошлое, когда nation-state не существовало и когда «внутреннее» и «внешнее» определялось не политико-административными границами, а иными. Доордынская Русь была интегральным элементом более широкой экономической целостности — макрорегиональной системы производства и обмена, ось которой исходно проходила по пути «из варяг в греки». Орда расширила эту систему, политически оформив экономическую включённость в неё русских земель. Эта система охватывала значительную часть евразийского Хартленда. Таким образом, есть общеевразийская логика развития, противопоставлять которой и обособлять от которой домонгольско-русское развитие было бы ошибкой, перенесением на XIII в. реалий XIX–XX вв.
В середине XV века полукочевая Золотая Орда стала анахронизмом для предсовременной Европы, историческое время работало против неё. В 1480 году, выстояв на Угре, Русь освободилась от распадающегося Ордынского ханства. Впрочем, несмотря на освобождение, генетическая память и генетический страх перед Ордой сохранялись ещё сотню лет. Почти весь XVI век Россия прожила под тенью «исчезнувших предков» (по власти) — Орды, пока с конца XVI века над страной не нависла другая тень — Запада, заставившая русскую власть ещё раз мутировать, теперь уже при Петре I.
Русское Кольцо Всевластия
С уходом Золотой Орды Русь не вернулась к домонгольским формам организации власти. Напротив, она консолидировала ордынское наследие, нарядив его в пышные византийские одежды, что до сих пор смущает иные умы и заставляет их говорить о византийском наследии. На самом деле новая, постмонгольская Русь (Г. Федотов назвал её «православным ханством») унаследовала основные черты ЦЕМВ:
- примат контроля над людьми над контролем над землей;
- примат власти (службы) по отношению к собственности;
- военная форма социальной организации господствующих групп.
Всё это на Руси XIV–XVI вв. обусловливалось не только ордынским фактором, привнесённой на Русь ЦЕМВ, но и местными русскими условиями — географическими, хозяйственными, историческими и даже геостратегическими: если и была на территории евразийского Хартленда земледельческая зона, максимально близкая по своим природно-историческим условиям к землям кочевой сердцевины Евразии, то это Русь.
Огромные пространства, возможности перманентной колонизации, «кочевой» характер земледелия, экстенсивный характер хозяйственного развития — всё это делало контроль над людьми более важным, чем контроль над землёй, а следовательно, власть, службу — более важными, чем собственность, владение. Показательно, что при появлении врага бояре защищали не свои родовые гнезда, как европейские сеньоры, а стекались в град-столицу.
С точки зрения соотношения власти/службы-собственности, важно было и то, что, например, в Москву как главного (с конца 1320-х годов) представителя Золотой Орды хлынули бояре из других княжеств. Многочисленное текучее боярство — это, во-первых, зависимое от князя боярство; во-вторых, небогатое боярство. Как добыть богатство? Службой и войной, для которых нужны тесная спайка и организация — военная.
Уже в 1446 году в Москве под руководством Ф. Басенка проводится перестройка Двора — по-видимому, первая перестройка в русской истории. Из него выделяются Дворец (по-монгольски — Ордон, т.е. Орда) — хозяйственно-административная организация, и Новый двор — военно-административная корпорация служилых людей, военная машина, единственным условием и способом существования которой могла быть только экспансия. «Новый двор» Басенка/Василия II может стать в один ряд с такими шедеврами русской политической технологии власти, как опричнина Ивана IV и «партия профессиональных революционеров» Ленина. По сути — это была организация нового типа, организация господствующих групп, для которых власть значила больше, чем собственность. Такая власть должна была быть сильной и воинственной или, по крайней мере, экспансивной, а следовательно, постоянно наращивать свой военный потенциал, прежде всего — людской.
Военный (опять же как у кочевников Центральной Азии) характер социальной организации позднеордынской и особенно постордынской Руси усиливался в XIV–XVI вв. ещё двумя факторами. Первый — геостратегическая открытость русских земель с севера (Швеция), с запада (Литва, Польша), с юга (Крым, ногаи), с востока. Необходимость постоянно оборонять свои рубежи требовала столь значительного войска, что само количество становилось фактором качества и типа социальной организации в целом. Второй фактор — нарастание с конца XV века напряжения внутри автосубъектной власти между князем и боярством, обостряющаяся борьба между «индивидуальной» и «коллективной», «единодержавной» и «олигархической» формами ордынско-послеордынской власти. Создание массового среднего и нижнего слоёв господствующего «класса» как средства в борьбе с бояро-олигархиями могло происходить только в военно-служилой форме посредством поместной системы. Так, увеличение войска как совокупности представителей низа и середины господствующих групп оказалось следствием, функцией развития того внутреннего конфликта, который был встроен в русскую власть генетически и который разрешился посредством опричнины в виде самодержавия. Наконец, власть в послеордынской Руси сохранила, пожалуй, главное, что гарантировало сохранение трех основных черт ЦЕМВ в новых условиях, — ордынско-московский принцип надзаконности, русское Кольцо Всевластия.
Самодержавие: метаморфозы и чужие лики
Самодержавие возникло и оформилось в ходе революционного социального процесса, стартовавшего опричниной в 1565 году и завершившегося принятием Соборного уложения в 1649 года. Между двумя этими датами — Смута, фаза, в которой генезис самодержавия принял крайне острую форму гражданской, а точнее, социальной войны всех против всех. Попытка верхов (боярство) и низов (казачество, крестьянство, боевые холопы) свернуть развитие системы с самодержавно-крепостнического пути, «указанного» Иваном IV и Борисом Годуновым, провалилась, и к концу 1640-х годов общество вырулило к законодательному оформлению «проекта Ивана Грозного»: самодержавие из опричного эмбриона оформилось в военно-служилую систему.
И потому мы возвращаемся к самому феномену самодержавия, заквашенного в Орде и испеченного в русской печке, к феномену надзаконной автосубъектной власти.
Одни приравнивают самодержавие к западному абсолютизму, другие — к восточному деспотизму. Обе эти интерпретации представляются ошибочными. На самом деле самодержавие — исключительно русское явление.
На Востоке, будь то Япония, Китай или Индия, власть сёгуна, хуанди или султана была ограничена традицией, ритуалом, обычаями, наконец, законом. На Западе власть абсолютных монархов ограничивалась правом, на котором строился весь оксидентальный порядок: король, даже если речь идёт о Франции XVII–XVIII вв., мог менять законы (хотя и это было вовсе не так просто), но он должен был им подчиняться. Последние два года своей жизни Людовик XIV (тот самый, которому приписывают фразу l’État c’est moi) провёл в слезах. Дело в том, что регентом при наследнике должен был стать ненавидимый Людовиком Филипп Орлеанский. И король ничего не мог с этим поделать — всё было по закону. Можно ли представить в такой ситуации русского самодержца от Ивана IV, готового передать престол хоть принцу датскому (моя воля), до Екатерины II, собиравшейся возвести на престол внука вместо сына? Самодержавие предполагает, что государева воля — единственный источник власти и закона, внутренней и внешней политики, что, кстати, и было зафиксировано Петром I в 1722 году. Самодержавный царь — это вам не король, император и не падишах какой-нибудь. Это царь-самодержец. Аналогов не имеет. По сути, это замороженная революционная власть. Не случайно самодержавие возникло революционным путём (опричнина), посредством и в результате сверхсубъектного, волюнтаристского акта. Волюнтаризм — имманентная черта русской власти.
Первое самоограничение самодержавной власти произошло 5 апреля 1797 года, когда Павел указом о престолонаследии установил порядок передачи престола. По сути и логике самодержавия, такого порядка быть не должно — всё определяется волей монарха. Следующий крупный шаг в самоограничении — октябрьский (1905) манифест Николая II. Третьим — летальным для самодержавия — «ограничением» стала Февральская революция 1917 года (так сказать, мат в три хода). За ней, однако, последовала Октябрьская революция и установление коммунистического режима, квинтэссенцией которого была надзаконная и автосубъектная власть, но уже не в виде монарха, а в виде партии, точнее — её ЦК, а ещё точнее — генсека. Налицо торжество ЦЕВМ, правда, опять в модифицированном, мутировавшем виде. Выходит, самодержавная власть логически шла к советскому коммунизму, который был её историческим отрицанием? И это притом что, казалось, Россия в XVIII–XIX вв. всё более европеизируется и уходит, удаляется от ЦЕВМ, от ордынского наследия. Вот именно, что казалось. И то на первый взгляд.
Один из парадоксов русской истории 1649–1917 гг. заключался в следующем: в то время как внешне власть, общество и страна выглядели всё более и более по-западному, в содержании развития, в его сути модифицированный в виде русской власти принцип ЦЕМВ становился всё более выраженным, требуя для себя в перспективе новую, несамодержавную форму.
Этот парадокс (тенденция, противоречие) наиболее полно проявился в изменении соотношения власти и собственности, в уменьшении собственнического потенциала господствующих групп, в логике десобственнизации власти в самодержавной России.
Если учесть долгосрочную тенденцию к истончению слоя собственности, принадлежащего привластным группам, то под этим углом зрения Октябрьская революция и возникновение большевистского режима представляют собой, как верно заметил В.В. Крылов, финальный и революционный акт очищения власти («государства») от оставшихся привесков собственности. В связи с этим ясно, что исторический коммунизм и советская эпоха русской истории ни в коем случае не являются ни случайностью, ни отклонением от генеральной линии. Они представляют собой закономерную с точки зрения логики русской истории фазу развития, развертывания типа власти, выкованного взаимодействием Орды и Руси. Новая трансформация-мутация ЦЕМВ произошла посредством антикапиталистической революции и системного антикапитализма.
Русская власть, антикапитализм, коммунизм
На первый взгляд победа большевиков и установление коммунистического строя в России очень сильно удалили Россию от Европы, приблизив к исходной ЦЕМВ. Не случайно критики большевиков называли их «новыми монголами», «новой Ордой». Однако большевистская революция была не только антисамодержавной, она не только положила конец русской смуте, распаду русской власти (и страны на части). Она была ещё и антикапиталистической, она стала реализацией Большого Левого Проекта европейского Модерна, лозунгов Великой французской революции. Отсюда вывод: октябрьская революция превратила Россию в сверх-Европу (в левую сверх-Европу), более того, в мировую социалистическую систему, в современное массовое индустриальное антикапиталистическое общество.
Говоря о связи советского коммунизма с исходной матрицей — ЦЕМВ, необходимо отметить следующее:
- только ЦЕМВ в её модифицированной форме самодержавной русской власти могла превратиться в системный антикапитализм;
- только капитализм в своей революционно-негативной форме (антикапитализм) мог стать средством выживания русской власти в индустриальную эпоху, сделав эту власть завершённой, чистой, свободной от собственности.
В начале ХХ века русский общественный организм, чтобы выжить, должен был решить двойную и внутренне противоречивую задачу. Во-первых, довести многовековую линию очищения власти от собственности до логического конца (альтернатива — олигархизация власти, капитализация общества, пауперизация, иностранный контроль и де-факто, а то и де-юре — гибель страны, многое из этого мы увидели в самом конце ХХ века, в 1990-е годы). Во-вторых, продолжить развитие России в рамках мировой капиталистической системы, которая построена на частной собственности и накоплении капитала и выйти из которой, по сути, уже невозможно.
Единственным решением могли быть и стали антикапиталистическая (социалистическая) революция как отрицание капитала, частной собственности (и самодержавия) и советский коммунистический режим как антикапиталистический сегмент мировой системы, как антикапитал в рамках мировой капиталистической собственности.
Русская (евразийская) власть нашла в западном (североатлантическом, мировом) капитализме, точнее, в его негативной, «отрицательно-институциональной» (антисистемной, социалистической) форме средство самоочищения от собственности, включая капитал. Это в то же время предполагало смену персонификатора русской власти, очищение её от прогнившего, заражённого буржуазной (или парабуржуазной) собственностью, «капитализированного», олигархического самодержавия.
В свою очередь мировой антикапитализм нашёл в русской власти, в её чистой форме средство самореализации и возник как евразийский (Россия, Восточная Европа, Китай) феномен с глобальными устремлениями. Эти энергетические устремления, однако, так и не реализовались в полной мере, а вещество антикапитализма осталось ограничено Евразией, за небольшими исключениями, подтверждающими «евразийское» правило. Триумфом ненавидевшего Россию Маркса и марксизма стали, по иронии истории, русская революция и ленинизм. Степной калмыцкий прищур Ильича — евразийца со смешанной немецко-еврейско-русско-калмыцкой кровью (воистину евразиец!) — стал историческим ответом Евразии и ЦЕВМ мировому капиталу.
С историческим коммунизмом связан некий парадокс, который до сих пор не только не объяснён, как следует, но который даже не замечают. Это капиталистический парадокс русской истории. Коммунизм как совокупность идей существует почти два с половиной тысячелетия, по крайней мере, со времён киников. Однако в качестве особой социально-экономической системы коммунизм реализовался только в капиталистическую эпоху как отрицание капитализма — отрицание, ставшее основой и средством свержения самодержавия, т.е. решения русского вопроса («что делать?»). Исторический коммунизм — это антикапитализм и только антикапитализм. В истории не было таких социальных систем, как «антирабовладение» или «антифеодализм», а антикапитализм был. В равной степени в истории не было иного субъекта, кроме русской власти, причём тоже в негативной форме антивласти — партии профессиональных революционеров, чиновников антисамодержавия и бюрократов антикапитализма одновременно, способного реализовать антикапитал как высшую (в смысле: законченную и чистую) форму русской власти.
Ещё раз напомню, что исходно власть, восторжествовавшую в XVI–ХХ вв. в России, начали ковать в виде ЦЕМВ кочевые народы на востоке Евразии. Однако свой настоящий дом, locus stаndi и field of employment, она нашла не на кочевом востоке евразийского Хартленда, а на земледельческом западе. Не так уж не прав был «любимец партии» Н. Бухарин, назвавший Сталина «Чингисханом с телеграфом»? С евразийской точки зрения совершенно прав.
Блюстители русского пространства и западного времени
Факт устойчивости, самовоспроизводства надзаконной власти в России, несмотря на смену её структур, говорит о глубоких, многовековых корнях этого феномена. Чтобы сохранять свои базовые, сущностные характеристики в новых, меняющихся условиях и адаптируя себя к земледельческому, а затем индустриальному окружению, к христианскому миру, ЦЕМВ принимала различные формы — ордынско-московскую, самодержавную, коммунистическую. В ходе этого процесса она вырабатывала такие адаптивные функции и черты, которых у неё не было, — субъектность (которая по логике исходной ЦЕМВ превратилась в автосубъектность), надзаконность ордынско-московской власти, ставшей одной из главных особенностей русской власти. В новых условиях эти черты должны были обеспечить сохранение базовых черт — примата власти над собственностью (исторически оказалось — вплоть до полного уничтожения последней как характеристики господствующих групп) и военно-служилого характера социальной организации.
Подобно королеве из «Алисы в стране чудес», ЦЕМВ и её «наследники» должны были постоянно бежать, чтобы оставаться на месте (в нашем контексте: чтобы оставаться самими собой). В связи с этим необходимо отметить ещё одну важную общую черту ЦЕМВ — экстенсивный характер её развития, т.е. развития в большей степени «вширь», в пространстве, чем «вглубь», во времени.
Экспансия, расползание, использование пространства как мощного геоисторического оружия, обмен пространства на время — вот что характеризует русский (евразийский) тип развития. «Старик менял пространство на время», — так охарактеризовал Ленина главный герой романа Артура Кестлера «Слепящая тьма».
Экстенсивное, «кочевое» развитие — эта черта ЦЕМВ, причем в её исходной, архаично-номадической форме, не раз, подобно выстрелу из прошлого, проявлялась даже уже в XX веке. Это и создание, будто из ничего, Белой армии и особенно Красной армии в 1918 году. Это и эвакуация 1941 года, которая, по сути, представляет собой скифскую откочёвку индустриальной эпохи — поставили на повозки (в вагоны) заводы и фабрики и откочевали на восток: адью, Дарий-Гитлер.
Экспансия имперских структур русской власти развивалась главным образом на восток. Правда, самодержавие кое-что добрало в XVIII веке на западе, однако после наполеоновских войн территориальный прирост обеспечивался на востоке. В этом плане Евразия русских проделала путь, противоположный Евразии тюрко-монгольских кочевников, объединявших евразийский Хартленд с востока на запад. Перед нами две фазы и два типа объединения: условно говоря, монгольский (доиндустриально-кочевой) и русский (аграрно-индустриальный).
В своей сухопутной экспансии русская власть не могла избежать контактов, главным образом негативных, с капиталистической системой. Речь идёт о контакте/конфликте/противостоянии между двумя различными моделями организации социального пространства и времени: североатлантической (капиталистической, англосаксонской) и евразийской (самодержавно-коммунистической, русской).
Наметившееся пунктиром уже к концу Северной войны (с Гангутского боя в 1714 году) противостояние Великобритании и России становится осью мировой политики, а после 1945 года превращается в глобальную схватку двух систем — капитализма и коммунизма, либерализма и марксизма. Помимо прочего, то было противостояние двух геоисторических зон — Евразии и Северной Атлантики, континентальной и островной.
В этом противостоянии обе стороны влияли друг на друга, «встраивая» в оппонента свои черты. Воздействие России и особенно СССР на мир, на капиталистическую систему было огромным, всеохватывающим и глубоко проникающим — по крайней мере, до рубежа 1960–1970-х годов. Об СССР, который самим фактом своего существования трансформировал капсистему, вообще можно сказать, что это пик влияния Евразии, ЦЕМВ на мир. Эта центральность («непрямого действия») чётко проявляется:
- в мировых войнах за гегемонию в капсистеме;
- в холодной войне;
- в подъёме «национально-освободительного» движения на периферии капсистемы — от «пробуждения Азии» в первой четверти ХХ века до краха колониальной системы, до кубинской революции и победы Вьетнама над США в третьей четверти прошлого столетия;
- в формировании welfare state в ядре капсистемы;
- в послевоенном подъёме Германии и Японии («немецкое чудо» и «японское чудо») и превращении этих побеждённых во Второй мировой войне стран в новые «центры силы» мировой капиталистической системы.
Россия в мировых войнах
Существует несколько, по крайней мере в западной науке, схем мировых войн в капсистеме. С середины XVIII века внутриконтинентальный и династический конфликт уступил место европейскому и мировому соперничеству Англии и Франции как двух торговых империй, настоящим мировым войнам за гегемонию в капиталистической системе. Первым истинным капиталистическим гегемоном, т.е. и политическим, и экономическим (именно такое сочетание характеризует феномен гегемонии в капсистеме), была Великобритания, одержавшая победу над Францией в два раунда: Семилетняя война (1756–1763) и революционные и наполеоновские войны (1792–1815). В мировых войнах 1914–1918 и 1939–1945 гг. сошлись два претендента на корону уходящего гегемона — Великобритании. Это Германия и США, и победили Штаты. Центральным конфликтом в схеме считается столкновение между морской и сухопутной (континентальной) державой, верх в котором берёт морская держава в союзе с уходящим морским гегемоном (Великобритания и Голландия, США и Великобритания).
Указанная схема верно отражает некоторые важные черты борьбы за гегемонию внутри капиталистической системы. Однако она полностью игнорирует внешний фактор, который тем не менее оказывал решающее влияние на исход битв. Этим фактором была Россия/СССР.
В войнах за господствующее положение в капиталистической системе есть тройной парадокс, который большинство исследователей, словно намеренно, игнорируют, — русский парадокс капиталистической истории. Во-первых, с наполеоновских времён главным театром европейских североатлантических войн было русское, западно-евразийское пространство, как будто главный экзамен претенденты на гегемонию сдавали России (и всегда этот экзамен проваливали). Во-вторых, победа морской (островной) державы над континентальной (полуостровной) определялась тем, что на стороне морской державы выступала континентальная (трансконтинентальная) — Россия/СССР. В-третьих, не будучи интегральным элементом капиталистической системы, Россия/СССР играла решающую роль в определении гегемона этой системы; не будучи частью североатлантического мира, евразийский Хартленд, по сути, определял его судьбу (не случайно англичанин Маккиндер в конце XIX веке заметил: кто контролирует Хартленд, Евразию, тот так или иначе контролирует мир).
Но почему же в мировых войнах Россия постоянно оказывалась на стороне морских, а не континентальных держав? Почему континентальные державы — Франция и Россия в XIX веке и Второй рейх и Россия, а затем Третий рейх и СССР — не объединили свои усилия, не создали континентальный блок, о котором мечтал великий Карл Хаусхофер, чтобы обеспечить геополитическое «окончательное решение» англосаксонско-державного вопроса? Все предпринимавшиеся усилия не приводили к желаемому результату. Недолог был союз Павла I с Наполеоном, сближение Наполеона с Александром I, и участие России в континентальной блокаде ничем не закончилось, равно как и попытки навести мосты между Вильгельмом II и Николаем II незадолго до «первой германской» и между немецкими и советскими высокопоставленными военными незадолго до второй. Я уже не говорю о союзе между Гитлером и Сталиным (август 1939 г. — июнь 1941 г.). Почему эти сближения и союзы оказывались нежизнеспособными и краткосрочными?
Трансконтинент
На первый взгляд причины очевидны: являясь континентальной и потому заинтересованной в торговле с морской державой, Россия именно с ней вступала в союз. К тому же, не будучи вовлечённой в борьбу за гегемонию в ядре капсистемы, Россия не соприкасалась непосредственно с морскими государствами. Они в отличие от западных соседей по континенту не были для неё прямой угрозой, между нею и ими не было территориальных проблем (прямой угрозой для СССР англосаксы, точнее — американцы, стали после окончания эпохи мировых войн, с началом глобального противостояния миров и систем, капитализма и коммунизма). Наконец, острыми были экономические трения между континентальными державами, особенно между Германией и Россией. Все эти объяснения в значительной степени верны, однако они явно недостаточны, поскольку во всех мировых войнах не Россия, а её континентальные соседи начинали войны. Именно они вторгались в русские пределы, а не наоборот, обрекая себя на самоубийственную войну на два фронта. Почему?
На мой взгляд, есть один аспект проблемы континентальности, на который не обращают внимания, по-видимому, потому что он лежит на поверхности, и который игнорировали геополитики, мечтавшие о блоке континентальных держав. Суть в том, что континентально-державное качество России существенно отличается от такового и Франции, и Германии; они находятся в разных весовых категориях, в разных лигах.
Разумеется, географически и Франция, и Германия суть континентальные страны. Однако с геополитической точки зрения полноценными континенталами они перестали быть с появлением в XVIII веке сокрушившей шведов Российской империи. С появлением такого евразийского гиганта, за плечами и на плечах которого лежал континент, континентально-имперская интеграция Европы стала нереальной: «С появлением России (петровской) Карл Великий стал уже невозможен», — так афористически сформулировал эту мысль Ф. Тютчев. Действительно, после Петра Великого Фридрих, Наполеон, Вильгельм, Адольф могли быть великими только в относительно коротких исторических промежутках времени, халифами на час. Или если эти державы считать континентальными, то Россию в силу её евразийскости следует считать гиперконтинентальной. Именно она не позволяет создать устойчивый союз, поскольку это был бы изначально неравный союз континента и полуострова (или иначе — гиперконтинента, омываемого тремя океанами, и просто континента).
Гиперконтинентальное евразийское количество превращалось в геоисторическое качество: ни одна «континентальная» держава не могла реально соперничать с гиперконтинентальной державой евразийского масштаба, будь то Россия или СССР. Союз между полуостровным континенталом и континенталом евразийским был рискованным и опасным предприятием для первого: при прочих равных Россия легко могла превзойти или поглотить его. Это очень хорошо понимали Наполеон в начале XIX века и немцы в начале ХХ века. Так 7 июля 1914 года канцлер Бетман-Гольвег заявил: «Будущее за Россией, она растёт и надвигается на нас как кошмар». В Mein Kampf Гитлер писал: «Никогда не миритесь с существованием двух континентальных держав в Европе! В любой попытке на границах Германии создать вторую военную державу или даже только государство, способное впоследствии стать крупной державой, вы должны видеть прямое нападение на Германию». Под «второй военной державой» Гитлер, конечно же, имел в виду Россию/СССР.
Показательно, что похожие на гитлеровские слова, только не о Европе, а о Евразии в целом, скажет в конце ХХ века З. Бжезинский. США, заметил Long Zbig, не должны терпеть в Евразии никакого государства, способного установить господство на значительной территории континента и таким образом бросить вызов США. Ну что ж, совпадение симптоматичное.
Итак, любой континентальный сосед или полусосед России, особенно занятый противостоянием или тем более войной на западе с англосаксами, не мог чувствовать себя комфортно и рано или поздно срывался на войну, которую проигрывал на заснеженных русских равнинах, и она заканчивалась для агрессоров в Фонтенбло или в берлинском бункере.
Противостоять России могли не европейские полуостровные карлики, а только морские имперские гиганты, и то после того, как устанавливали свою гегемонию в капсистеме. До этого им приходилось мириться с русским/советским фактором и ограничиваться лишь мелкими уколами и натравливанием неразумных соседей. Только объединение и концентрация всей системной (а не одногосударственной, пусть даже это гегемон) политико-экономической мощи Запада способно было склонить чашу весов в пользу англосаксонской Северной Атлантики.
Первая панъевропейская победа, победа ядра капсистемы над Россией, была одержана в Крымской войне (1853–1856). По сути, это была первая общезападная война против России, к которой призывали на Западе как реакционеры (архиепископ парижский), так и революционеры (Маркс), как консерваторы, так и либералы. Тогда война и триумф Запада совпали с начинающимся системным кризисом самодержавия. Однако Западу не удалось сокрушить Россию — она, как заметил У. Макнил, ушла вглубь своих огромных просторов и осталась отдельным миром, в который Запад, несмотря на своё военное и промышленно-экономическое превосходство, не мог проникнуть.
Вторая победа была одержана единым уже глобализирующимся Западом, когда военно-экономическая мощь США была многократно усилена технико-экономической и финансовой силой их бывших протекторатов — Японии и ФРГ, превратившихся к началу 1970-х годов в самостоятельные центры силы мировой капсистемы. Сама Америка в 1980-е годы была центром, ядром глобализирующейся капиталистической системы — Глобамерикой, кластером, матрицей ТНК (прежде всего англо-американских) в не меньшей степени, чем государством. Такой противник оказался не по зубам СССР, переживавшему к тому же острый системный кризис, включая кризис руководства (США свой структурный кризис 1980-х преодолели благодаря богатству, поднявшейся на более высокий уровень эксплуатации полупериферии и периферии, прежде всего — Латинской Америки и Африки, в рамках начинающейся глобализации).
Как говорил Тацит, поражение в битве терпит тот, кто первым опускает глаза.
Россия как фактор евразийской интеграции
С поражением нацистской Германии исчез последний шанс на объединение «континентальной» Европы как геополитической единицы, противостоящей и англосаксам, и России. Говорят, за несколько месяцев до смерти Гитлер сказал: «Я был последней надеждой Европы», по крайней мере, тех европейских финансистов и промышленников (например, Варбургов), которым нужна была наднациональная неофеодальная («венецианский проект») Европа. Гитлеровская Европа не могла противостоять комбинации времени/капитала и пространства/власти англосаксонского и евразийского миров. После войны эти два мира разделили Европу, как об этом предупреждали ещё с конца XVIII века умные люди.
Именно России суждено объективно играть центральную роль в союзе Западной Европы и Восточной Азии, если он оформится. Во-первых, будучи намного слабее СССР в военном и экономическом отношении, она всё равно остаётся второй ядерной державой мира, способной нанести первой державе «непоправимый ущерб». Во-вторых, занимая огромную часть Евразии, её Хартленд, Россия выступает в качестве геоисторического тыла евразийского Прибрежного Пояса. Наконец, в-третьих, будучи экономически намного слабее Евросоюза и Китая, Россия по самому своему положению объединяет их и всю Евразию в единое целое.
Ясно, что экономическая интеграция Западной Европы и Восточной Азии создаст могущественнейший политико-экономический евразийский блок, территориальным ядром, а во многом и военным гарантом которого объективно оказывается Россия. Не менее ясно и то, что такой блок стал бы воплощением геоисторического ночного кошмара англосаксов, и потому они сделают всё, чтобы не допустить этого. Главной среднесрочной задачей США и как государства, и как Глобамерики — не допустить оформления такого политико-экономического блока, разорвать евразийское пространство, установить контроль, прежде всего, над тем, что соединяет, а следовательно, и разъединяет Дальний («франкский») Запад и Дальний («китайский») Восток Евразии.
Таким образом, и в эпоху глобализации Россия по-прежнему остаётся главным геоисторическим противником США. Более того, благодаря росту экономической мощи Евросоюза и Китая противостояние США и РФ обретает новое измерение, поскольку Россия оказывается центральным звеном евразийской цепи, способной сковать по рукам и ногам США и их хозяев.
В такой ситуации Штаты не могут не ставить задачу максимального ослабления (вплоть до ликвидации) ядерного потенциала РФ и максимального ослабления самой РФ вплоть до раздробления её на несколько (а то и несколько десятков) государств, возглавляемых проамериканскими верхушками. Контроль над этой экс-российской мозаикой позволит разъединить Западную Европу и Восточную Азию. Подобного рода «новая Россия» будет выполнять функцию санитарного кордона, аналогичную той, что выполняет теперь Восточная Европа — бывшие страны соцлагеря и «кусочки» бывшей Югославии, разделяющая франко-германскую («каролингскую») Европу и Россию. «Параллелограмм сил» «США — ЕС — Россия — Китай» Америка постарается превратить в треугольник, убрав Россию.
Значит надо готовиться. «Хочешь мира, готовься к войне», говорили древние римляне. А они знали толк в войне и мире.
Готовиться можно по-разному, в том числе и по линии коллективной евразийской безопасности, на основе создания взаимовыгодного разноуровневого союза («каролингской») Европы, России, Китая, всех заинтересованных лиц. У такого союза больше шансов провалиться, чем состояться, но он — последняя надежда Евразии.
Мы живём в жестоком мире неолиберальной глобализации, в мире «свободы без равенства», т.е. свободы сильного. А слабых в глобализирующемся мире не просто бьют и эксплуатируют, как раньше, а стирают Ластиком Истории. Навсегда. И потому нам нужен евразийский политико-экономический союз. Причём не только в качестве щита (и меча) от американской, но и, как показывают работы ряда западноевропейских исследователей, от тесно связанной с ней позитивно и негативно угрозой воинствующего исламизма (не зря Р. Лабевьер назвал исламистов «сторожевыми псами глобализации по-американски»).
Территория России уже несколько раз становилась театром мировых военных действий. Наша задача — не допустить превращения её в пространство «всемирной войны» эпохи глобализации (глокализации), не допустить, чтобы Россия оказалась в ситуации смертельно больного, у одра которого толпятся жадные претенденты на наследство, их прихвостни — геополитические шакалы и гиены, их лакеи внутри самой РФ.
Превращение России в зону конфликта, её хаотизация разрушит Срединную, Базовую Евразию и нанесёт удар по обоим флангам — западному и восточному. Потому евразийский союз объективно направлен на стабилизацию не только России, но и Евразии в целом во всё менее стабильном мире.
Станет ли евразийский союз жизнеспособным? Англичане на такого рода вопросы отвечают: The proof of the pudding is in the eating. Но прежде, чем съесть, нужно приготовить, нужен рецепт-знание. Нужна разработка социально-исторического знания, которое воспроизводит историю Евразии адекватным ей образом, на основе адекватных её истории методов и в терминах, адекватных её исторической сути, а не отражающих исторический опыт англосаксонского капитализма и либерализма — вот необходимое условие разработки рецептов дальнейшего развития Евразии.
Историю пишут победители, и в ХХ веке бóльшая часть истории писалась англосаксами на основе их интересов, ценностей и понятийного аппарата, и это представлялось как нечто универсальное, образцом и идеалом которого был, естественно, Pax Anglosaxonica. Как заметил английский же историк Д. Ливен, в современных исследованиях политической науки (я бы добавил: и вообще в социально-исторической науке) господствует превращённая в догму и ставшая мейнстримом «странная версия англо-американского самопоздравления-самовосхваления» (self-congratulation).
Америка сейчас развернула глобальную экспансию, которая, кстати, угрожает самой Америке, её демократическому, либеральному наследию, трансформируя страну в придаток неоимперского военно-промышленно-интеллектуального комплекса, и это понимают многие в самих США. Но ещё больше Америка, превращающаяся в «гипердержаву-изгоя», угрожает остальному миру и особенно Евразии, поскольку главный приз этой экспансии, как и считали почти все англосаксонские империалисты, от Маккиндера до Бжезинского, — Евразия, Россия. А меня, как, по-видимому, и большинство евразийцев вообще и русских, в частности, это не устраивает. Как не понравилось бы мне и господство Евразии (России) над миром.
Миру необходимо состояние Равновесия, Баланса, которых сегодня можно достичь, только поставив предел англо-американской экспансии — в исторической практике и в теории, прежде всего — в науке об обществе, ведь «что может быть практичнее хорошей теории» (А. Эйнштейн), к тому же «знание — сила» (Ф. Бэкон). Боюсь, кроме борьбы за Баланс, у евразийских народов, государств и культур нет иного выбора, если они хотят сохранить свои идентичности и традиции, если они хотят остаться русскими, европейцами, арабами, иранцами, индийцами, китайцами и др., а не безликими жителями глобального не то Вавилона, не то Карфагена, который всё равно будет разрушен.