Удган
Была она шаманкой, но имела сердце как у всех людей. Добралась до просторов гобийской степи, но удалось ли ей найти там хоть малую толику утешения? Захватывающий и пробирающий до скрытых глубин души рассказ именитой монгольской писательницы Түмэнбаяр Цэрэнтулги, переведенный для АРД.
Перевод С.Эрдэмбилег.
В палящий летний зной, от которого даже собаки скулили, старуха тангутка сидела около разведённого очага. Запах палёной шерсти разносился повсюду, на радость местным мухам и прочим тварям падким на зловонное. Старуха держала на коленях червивую баранью голову, обжигая её раскалёнными щипцами для дров.
Время от времени она переворачивала её замызганными пальцами, под ногтями которых скопился толстый слой грязи. Пот градом катил с лица старухи, но она была всецело занята своим делом – недосуг было отодвигать сползающий на лоб платок.
Обиталище, где она ютилась, представляло собой ветхую лачугу, сооружённую из нескольких прутьев кустарника, соединённых между собой верхними концами и накрытых лоскутами всевозможных тканей, кусками войлочной подстилки, обветшалой подкладкой старого дэли (долгополая традиционная одежда), связанных между собой обрывками волосяных верёвок, бечёвок.
Когда что-то тяжёлое бухнулось сверху на её обиталище, старуха, отбросив на землю баранью голову, выскочила наружу. Не выпуская из рук длинные железные щипцы и закусив губу, заковыляла что есть мочи вслед за мальчиком – он запустил камень в её жилище. А босоногий озорник показал старухе язык и пустился бежать, вовсю сверкая растрескавшимися пятками.
Старуха подхватила полную горсть земли и бросила вслед ему, извергая при этом проклятия: чтобы тот «потерялся за семью горами, провалился под курганами, сгинул бы сквозь землю, так чтобы её уши его не слышали, её глаза его не видели».
- Падаль поганая! – выкрикнула она напоследок и поковыляла обратно в свою лачугу.
Старая тангутка собралась было продолжить обжигать баранью голову, но щипцы уже остыли. Ей пришлось снова раскладывать кизяк, чтобы развести огонь и раскалить щипцы. Опять посыпались проклятия на голову того мальчика: «Ну, погоди, падаль поганая, не останется от тебя ничего, ни кусочка поклевать воронам, ни косточки чадящей!».
Наконец баранья голова, которую она отвоевала у бродячих собак на свалке сомонного центра, разварилась до состояния пригодного для её беззубого рта. Старуха принялась за еду, заправляя мясо диким луком. Словно зубами отрывала она мягкую плоть тёмно-красными дёснами, шамкая и двигая вкривь и вкось разъезжающимися челюстями.
Так, изо дня в день, в подобных делах житейских старуха дотянула до осенних дней, когда начался забой скота.
В период бойни от множества забитых животных та местность становилась кроваво-красной, и старуха разживалась головами, конечностями, внутренностями животных. Запасалась ими на зиму, чтобы было, что отправлять на дно своего желудка в холодное зимнее время.
В летнее время она подкармливалась излишками борц – сушёного мяса, молочных продуктов, которые перепадали ей от людей. Но в летнее время люди мало когда закалывают барана, поэтому ей приходилось и голодать. А когда ей совсем уж приходилось туго, она заходила в первую попавшуюся юрту за пиалой простого безмолочного чая, за горсткой аруул (сушеного творога – Прим.).
Но беда была в том, что, хотя старуха-тангутка никому ничего дурного и не сделала, все воспринимали её как презренное отверженное существо, как брошенный бесполезный гоод (кусок высохшей шкурки от нижней части конечностей животного).
Особенно дети донимали, да и сама она не выносила их – где бы ни повстречались ей, осыпала проклятьями. И даже когда кто-то сообщал ей что-либо доброе, она отвечала примерно так: «Если это правда – пусть поседеют твои волосы, если это ложь – пусть побелеют твои кости».
Летом или осенью она набирала собранный людьми и оставленный для просушки кизяк. Когда её окликали, чтобы перестала воровать чужое, отвечала в таком духе: «Это трава зелёной долины, это помёт бродячей скотины. Где на ней печать, что она ваша? Где на ней знак, что она не моя? Есть ли там клеймо, которое сломалось, есть ли там метка, которая стёрлась?». Скажет подобное, наполнит аргаа (плетёная корзинка, которую носят на спине, для сбора кизяка – Прим.) доверху, закинет за плечо и, как ни в чём не бывало, заковыляет прочь.
Было редкостью, как дневная звезда, если кто-то из местных ребятишек, подрастая, не пробовал бы забросить камень на её лачугу. Почему дети обзывали её «ведьмой», почему она была для них словно соринка, попавшая в глаз, как заноза, вонзившаяся под ноготь – никто толком не знал.
Впрочем, разве что не носила при себе амулет в виде черепа, а так и впрямь походила на ведьму, как в сказках. Кто-нибудь искренне посочувствует, пожалеет про себя: «Лучше бы она померла, нежели жить такой жизнью».
Эта старая тангутка, как наглядное воплощение обездоленности, видимо, была совершенно одинока на этом свете. Но не появилась же она ниоткуда – родилась же она от матери своей? Хотя бы не разбрасывалась бранными словами, не ругалась бы беспрестанно. Никто не скажет, что она накликала на кого-то беду, но, особенно те, у кого малые нежные дети, при наступлении сумерек отгоняли её подальше, береглись от беды.
Не было такого, кто ходил на двух ногах и носил голову на плечах, да заглянул бы в её чёрную, как дыра, лачугу. Вот только бродячий пёс этой осенью наведался к ней – обгрыз и распотрошил припасённые ею несколько бараньих голов и внутренности.
В такой убогости и жила в маленьком поселении в Гоби эта старая женщина, прозванная Тангутка.
Была она в здравом уме, но всеми воспринималась хуже всякой глупой твари. И никто не знал, откуда она явилась, через какие радости и невзгоды прошла. Если кто знал – может, и не хотел тем поделиться.
Ходил слух, что она пришла из далёкой глухой тайги, что она шаманка злая – если кто пустит её в темноте за порог своей юрты, околдует она его для недобрых дел, справное превратит в несправное, доброе в злое. Что она и есть альбин – «чёртов огонь». Так передавали из уст в уста никем не доказанные, похожие на небылицы недобрые слухи – где правда, где ложь?
В последние дни среднего месяца той зимы наступили жестокие холода. Закрылась школа сомонного центра, дети спрятались в тёплых юртах. Без особой надобности мало кто выходил наружу. Суровая зима угрожала бескормицей.
Уж третье утро кряду не было видно дыма из трубы старухиной лачуги. Пошли разные догадки, и женщины в поселении перешёптывались. Наконец администрация сомона чуть ли не по жеребьёвке назначила нескольких людей проведать старуху. Так люди впервые переступили порог лачуги, где проживала Тангутка.
Они сразу же увидели, что несчастная старуха уже отправилась в мир иной – её тело лежало у дверцы очага, всё засыпанное золой, закоченевшее, искаженное судорогой, то ли от голода, то ли от боли или холода. Разве что пепельно-седые волосы шевелились при дуновении ветерка, как у живой.
Гримаса исказила её посиневшее лицо – затвердевшее, как железо. Взгляд её голодных глаз, подёрнутых синевой, застыл, устрашающе вперившись куда-то в отверстие наверху лачуги, беззубый рот с красными дёснами был широко раскрыт, словно чёрная дыра. В таком виде она покинула сей мир.
Знать, суждено было этой старушке с далёкой чужбины сложить свои кости на их земле, порешили люди. И похоронили её чистосердечно, как свою близкую, со всеми почестями, хотя при жизни много плохого довелось ей слышать от них, и многие на неё косо поглядывали.
Когда переодевали её, меняя грязные лохмотья, сплошь засаженные вшами, обнаружили висящее на её шее что-то мягкое, зашитое в кусочек кожи, наподобие талисмана. Развернув и внимательно рассмотрев, люди поняли, что это пучок волос малого ребёнка.
Оказывается, была и эта ведьма-тангутка когда-то матерью, носила в утробе своём дитя, отделила живую плоть от плоти своей. И каждый подумал: кому же принадлежали эти волосы, что как реликвию хранила старуха?
***
Старая удган Шанший после камлания объявила, что для племени настало время выбрать новую удган – шаманку-деву. Хранительницей духа Бурхан тенгри было предначертано стать юной девушке, известной в далёком таёжном распадке как Высокая Тангутка – с густыми чёрными бровями, живым проницательным взглядом, гибкотелой, в движениях ловкой и быстрой.
И сказала старая удган, обращаясь к своей преемнице: «Прохудился бубен мой старый, ослабло костлявое тело моё. Теперь тебе оберегать людей от бедствий приходящих, очищать мирских от нечисти, чтобы всем было во что приодеться, чтобы всем было, где приютиться, чтобы у всех охота была удачная. Язык твой острый, ноги твои лёгкие, лик у тебя отважный, глаза у тебя зоркие. Умеешь предвидеть правильно, сказать мудро. От Неба полученный оберег тебе передаю, тебя от духов злых заклинаю».
Так 17-летняя девчушка-тангутка по воле всевышнего Неба и при содействии рядом присутствующей старой удган была посвящена в деву-удган, стала Хранительницей Духа своих соплеменников.
Раньше случалось сиротке, чтобы как-то дорасти до человека, пить только воду из ручейка и питаться мхами на скалах. Теперь же её непритязательное жилище из сплетённых шестов, покрытых древесной корой, утеплили новыми оленьими и косульими шкурами, внутри расстелили большую шкуру лося. Стала нежиться она под собольим одеялом, получила ездового оленя.
И молодая удган быстро освоила шаманское искусство. Когда призывала духов, сильным и чистым голосом распевала заклинания, от окружения земного полностью отстранялась, душой и телом уходила в камлания, била в кожаный бубен, скреплённый сухожилиями косули и освящённый хадагом (полоска шёлковой ткани, напоминающая шарф, которую преподносят в знак почтения и религиозного поклонения – Прим.). Исполняла дивные высокие прыжки ритуального танца, и её умные и проницательные глаза устрашающе сверкали.
И отгоняла она прочь всякое зло, приходящее на землю, голод и бедствия, грозившие людям.
Стала она для соплеменников живым идолом – защитницей, поддерживающей дух племени. Теперь лучшая добыча и наиболее ценные изделия, самые драгоценные меха – клались к ногам удган. Носящие голову – склонялись перед ней, стоящие на ногах – сгибались перед ней.
Но была она рождена во плоти человеческой и оставалась она плотью человеческой. А плоть была женская и, как случается издавна, на женскую долю горя перепадало вдоволь. Не так-то просто было ей отстраниться от обычной человеческой жизни, от людских деяний и желаний. Возложили на неё тяжёлое бремя: незавидная судьба – быть Посланницей Неба.
Уж юноши-ровесники возмужали, девушки-ровесницы расцвели. И печалилась она глубоко, когда юноши, отправляясь на дальнюю охоту, испрашивали у неё благословление и удачу, но видели в ней не девушку, а Посланницу Неба, смотрели на неё взглядом полным покорности и смирения.
«Просто взять бы и приворожить их, чтобы они мужскими глазами смотрели на меня, как на женщину», – закрадывалась порою мысль.
В тот зимний день, когда молодая тангутка, отправляя молодёжь на охоту, заклинала удачу у Всевышнего Неба под ритуальным деревом, почувствовала она на себе взгляд сверкающих глаз, так отличных от всех остальных. Те глаза, продолговатые и коричневые, как у волка, вовсе не выражали религиозного преклонения – они горели нескрываемым вожделением, страстным желанием. В полном замешательстве, в испуге она отвела свои глаза.
Обратилась она к духам своим, чтобы простили её, чтобы священное Дерево-матерь (ээж удган мод) изничтожило в сердце её тот жгучий взгляд. Долго, от всей души молилась. Наконец, пришло кое-какое успокоение, душою слегка уравновесилась.
Вечером легла под своё соболье одеяло, прикрыла веки. Можжевельник разгорался, ароматом наполняя жилище. Но вдруг полог чума распахнулся, вихрем ворвался морозный воздух тайги, а вместе с ним влетел, как изголодавшийся орёл, тот самый юноша со сверкающими глазами. Глаза его источали такую жгучую мужскую силу, словно у юноши по венам не кровь текла, а огонь бежал. И крепкая рука молодого охотника плотно обхватила гибкий стан тангутки столь искусной в шаманских танцах.
Не смогла удган оттолкнуть источающую жар грудь юного охотника – грудь, в которой билось столь буйное сердце, что безрассудно посягнул на Хранительницу Духа всего племени.
- Ты можешь быть удган для тех, кто тебя таковой почитает. Для меня ты – та, с кем вместе волокли хворост через снежные сугробы, с кем вместе росли и играли, ты – моя черноглазая лань. Не твоему Духу преклоняюсь я, а склоняюсь пред твоими прекрасными очами. Много ночей провёл я в молитвах у Дерева-Матери, испрашивая тебя. И сказало Дерево-Матерь, чтобы сегодня ночью я пришёл к тебе.
И с той ночи больше никто его не видел. Освободился он от душевного и телесного томления – заодно на пожизненные страдания обрёк удган. Ушёл он в леса, бродил по горам и скалам, пока не превратился в человека-медведя, так и след его сгинул бесследно.
Как бы шаманке ни хотелось, как бы она ни тосковала – не захотела она с помощью духов позвать душу дёрзкого парня, так бесстрашно посягнувшего на неё, Хранительницу Духа, и оттого погубившего себя самого.
Этот единственный в её жизни случай – будто звезда промелькнула на небосводе, озарила на мгновение и исчезла.
С тех пор тангутская удган ни разу не смотрела в глаза мужчинам. И поклялась она, судьбой удган, самой себе – несмотря на всю несправедливость, ей доставшуюся, пронести по жизни уготованную ей долю. Не проронив ни слезинки, с твёрдою душою, с каменным сердцем, к смерти и жизни отнестись равнодушно, будто она не от матери родилась, а от обрыва оторвалась, будто не отцом зачата, а от скалы откололась.
Пришло время родов, и хотя соплеменники догадывались, вслух поостереглись высказываться. Потому говорили, что молодая удган зачала дитя от небесного юноши. И стала она матерью с сердцем из красного камня.
Родился у неё сыночек, с которым вряд ли кто сравнится в красоте, челом ясный, как луна в полнолуние, с чёрными миндалевидными глазами, излучавшими необычайно мягкий милосердный свет – будто и впрямь дарованный Небом. Казалось, до единственного сына, несравненного, никогда бы не дотронулась замасленными руками, не усадила бы на пыльную землю. Но когда подрос мальчик, стала тангутка-удган частенько побивать его, ничуточки не жалея.
Побивала так, словно и вправду имела каменное сердце. Люди при виде этого тихо шептались, сокрушаясь над несчастной долей славного мальчика. Да разве найдётся тот, кто осмелится порицать саму удган?
Продолжение – читайте на АРД.
Справка
Түмэнбаяр Цэрэнтулга - монгольская писательница, поэтесса. Закончила среднюю школу №47 в Улаанбаатаре, затем техникума радиосвязи по специальности «Радиоэлектроника». В 1998 году защитила степень магистра по литературе и лингвистике на отделении монголоведения Монгольского Национального Университета . Имеет государственные награды, такие как почетная медаль Труда, орден Полярной звезды и орден Трудового Красного Знамени, награду имени Нацагдоржа. Написала ряд книг, драмы и сценарии к фильмам. Также является автором более 20 песен. Автор научных книг и статей.