Код рода. Часть III
Продолжение истории о художнике, открывшем в себе уникальный дар исцеления.
Зов крови
Катерина встретила Тимура в длинном шелковом халате кремового цвета с изящным кружевом на рукавах.
— Проходите, — не скрывая своего удивления, она впустила запыхавшегося художника. — Чай или кофе?
— Ни то, ни другое, — уверенно ответил Тимур. — Мне срочно нужно с вами поговорить.
Катерина усадила Тимура в гостиной и он начал рассказывать. С того самого обморока, когда он рисовал ее во второй раз и дальше, и дальше, так, будто сам себя уверял в том, что все произошедшее случилось именно с ним, и все это совсем не шутка. Или не сон. И не наваждение. И даже не глупые выдумки… Какие только эпитеты не придумали люди за последние несколько месяцев к этому отрезку его жизни …
— В общем, оно вернется, — закончил он, проговорив без остановки около часа.
— А кто же меня вылечит по-настоящему? — удрученно, но деловито спросила Катерина. Тимур пожал плечами и сказал:
— Дед говорит, что вы должны вспомнить те свои деяния, которые были неугодны окружающим… И только тогда возможно исцеление. А иначе болезнь будет возвращаться каждый раз и, может быть, по-новому…
— Отвезите меня к вашему деду, — Катерина встала и, словно ответ был уже получен, принялась собираться.
В это время в дверь позвонили.
— Володя? Ты почему так рано? — Катерина слегка растерялась, но быстро взяв себя в руки, представила Тимура своему будущему мужу.
— Володя, это Тимур, тот самый художник, который нарисовал мой портрет. Помнишь, я тебе о нем рассказывала?
— Конечно, помню. Но что этот художник делает у тебя рано утром? И почему ты перед ним в халате? Зачем он пришел?
— Володя, успокойся, я тебе все объясню. Его дед, понимаешь, его дед — известный целитель и я хочу поехать к нему в имение, показаться…
— Ты чем-то больна? Что происходит?
— Нннет. В целом, я здорова. Но есть кое-какая гадость, о которой ты не знаешь… Я и сама толком не знаю, то есть не до конца понимаю, в общем, мне надо разобраться…
— Хорошо. Ты собираешься? Я поеду с тобой, а он пусть подождет у подъезда, — Владимир брезгливо кивнул в сторону Тимура, никак не ожидавшего оказаться в центре «любовного треугольника».
Тимур взял свою сумку с красками и вышел во двор. Он поймал машину и через пятнадцать минут они втроем мчались по скоростному шоссе в ту сторону, откуда дул влажный соленый воздух. В сторону моря.
Столько событий произошло в жизни Тимура за последние два месяца, что он совершенно запутался в числах и днях недели. Еще в начале лета он планировал смотаться пару раз на побережье с Мариной, потом купить горные велосипеды и отдохнуть в приморских горах на турбазе с Наташей. Его всегда прельщали седые вершины, окружавшие их небольшой городок. И вот все это исчезло. Вся его прежняя жизнь стремительно катилась куда-то вниз, может быть, даже с одной из этих вершин, намереваясь разбиться вдребезги. Неделю назад он порвал с Мариной.
Вчера вечером он ушел и от жены Наташи… Стены его детской спаленки в маминой малогабаритной двушке приняли его с присущими лишь родным людям приятием и поддержкой. И вместе с тем от них веяло такой тоской и безысходностью, что к утру Тимур готов был завыть, лишь бы все это как-то изменилось. Но как оно должно было измениться, он пока не знал.
Даже в жару в саду у деда Акима было прохладно. Посаженные давным-давно, еще его праотцами деревья — старый Аким говорил «в стародавние времена» — будто знали, до кого своей веточкой легонько дотронуться, с кого жар смахнуть, кого уколоть, а иных и отхлестать могли хорошенько. «Все во благо вам», — частенько смеялся Аким, если такое случалось. И смех его был таким мягким и нежным, что вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову обидеться, услышав его. А если обида все же заходила в сердце и человек становился ворчливым и раздражительным, не в силах с ней совладать, Аким говорил: «Эээ нет, мой милый, так тебе с миром не сладить, ложись-ка ты на землю, буду ногами топтать обиду твою капризную да ворчливую. Она барышня плаксивая, быстро слезами из тела вытечет». И прежде чем человек успевал опомниться, он уже лежал на земле лицом вниз, а старый Аким по нему ногами ходил, на определенные части тела наступая в определенной последовательности, и дольше всего на груди задерживался — лопатки разминал. Одни кашлем в это время заходились, у других жуткий зуд в горле начинался, третьи плакали, но не от боли — такое чувство освобождения на них снисходило. И каждый после этого вставал как заново рожденный — улыбчивый да сговорчивый и поучения получить готовый, и исцеление принять.
Такси, из которого вышли трое, остановилось невдалеке от Акимовой усадьбы и тотчас уехало. Тимур, Катерина и Владимир молча подошли к калитке. Дед Аким стоял к ним спиной у молодой рябины, поглаживая ее ветви и еле слышно нашептывал что-то себе под нос. Все трое вошли в сад и стояли на дорожке, не решаясь позвать старого целителя.
— Зачем приехали? — обернулся к ним старый Аким.
— Я хочу остаться здоровой! — выпалила Катерина.
— Чтобы остаться здоровой, не надо становиться больной, — Аким с улыбкой посмотрел Катерине прямо в глаза, но она отвела взгляд.
— Чем честнее ты сможешь быть сама с собой, тем быстрее поймешь, как оставаться здоровой, — продолжил, немного помолчав, старик.
— К-как мне это сделать? — Катерина не смела поднять глаз, она не понимала, почему это происходит, но говорила, уставившись в землю.
— Глаз у тебя такой был с рождения? — спросил Аким, затем повернулся к ним спиной, что-то прошептал рябине и двинулся вглубь сада. Остальные последовали за ним.
— Нет, — Катерина смотрела под ноги, словно боялась упасть.
— Когда он изменился?
— В двадцать лет.
— После чего, после каких событий это произошло?
Катерина остановилась и подняла голову от земли.
— Вспомни, что такого неугодного Богу ты совершила, когда тебе было двадцать лет?
Такая смелая и решительная перед поездкой, Катерина превратилась в смущенную, пристыженную девочку. Она раскраснелась, будто на какое-то время вернулась на двадцать три года назад. Она что-то вспомнила. Её взгляд сделался тусклым. Какое-то событие мелькнуло, отразившись в нем, и исчезло в темной воронке прошлого.
— Ты согрешила, душа твоя страдает. Результат этих страданий — бельмо. Хочешь, чтобы оно исчезло, — покайся, постыдись того, что ты сделала…
Катерина закрыла лицо руками и расплакалась, опустившись прямо на траву.
— Катя! Катюша! Что случилось? Почему ты плачешь? Я ничего не понимаю! Что, черт побери, происходит? — подбежал к плачущей Катерине Володя, — У тебя что-то с глазом?
Она кивнула и тихо произнесла:
— У меня бельмо появиться может…
— Появится, так появится… Найдем хорошую клинику в Москве, поедем и сделаем все, что нужно! Причем тут этот старик?
— А если дорогая операция? — Катерина подала одну руку Володе, другой отерла слезы и встала с земли.
— Значит — дорогая операция. У нас есть что продать, и есть чем заработать, не хватит — так займем у знакомых. Сейчас за деньги можно решить любую проблему, — Владимир обнял Катерину за плечи и повел ее к калитке, — Дорогая, ты понимаешь, что беспокоишься из-за того, что вообще может не случиться! Мало ли что взбрело в голову одному старику! А вдруг он сумасшедший?! — добавил он возмущенно, когда они подошли к калитке.
Тимур остался наедине с дедом. Они встретились взглядами.
— Ну, ты даёшь, дед! Зачем ее доводить до слез?
— Ступай сейчас, — только и сказал старый Аким и вернулся к своей рябине.
Прошло несколько месяцев. Осенние листопады в небольшом южном городе сменились пронизывающими зимними ветрами. Катерина мучилась от постоянного насморка, да еще это бельмо… Сама мысль о нем была для Катерины мучением, не зря говорят «словно бельмо на глазу», но дело было не в мысли. Бельмо действительно вернулось, как и предсказывал старый целитель.
— Ну, дед, — только и произнес Владимир, когда перед ним предстала заплаканная Катерина в свадебном платье. Бельмо появилось в тот самый момент, когда они с Владимиром решили пройтись по магазинам и выбрать невесте наряд к предстоящему торжеству.
— Собирайся сейчас же! Через два дня вылетаем в Москву, остановимся у моих друзей и проконсультируемся сразу с несколькими врачами, — Владимир много лет отдал собственному бизнесу и очень ценил деловой и прагматичный подход во всем.
— А как же наша свадьба? — Катерина не могла сдержать слез, она так долго этого ждала, и вот снова ее мечтам не суждено сбыться.
— Вылечим, приедем и поженимся. Ничего страшного.
— Я знала, что надо было отдать ему тогда «Жигули», — ноющим, капризным тоном подростка протянула Катерина. Она злилась. В первую очередь на себя, конечно. Потом на Тимура — за то, что тот вообще подарил ей надежду. На исцеление и на другую, такую желанную для нее жизнь. На его деда, который говорил то слишком прямо, то совсем уж загадками, и так и не смог просто объяснить ей, как исцелиться. И на Владимира Катерина тоже злилась. Она не ожидала, что он так легко возьмет и перенесет их свадьбу, к которой она готовилась все последние месяцы и о которой мечтала больше двадцати лет непрерывного одиночества. Катерина злилась на его расчетливость и очень боялась, что будущий жених везет ее на операцию, потому что с бельмом на глазу она ему будет не нужна. В этом она была уверена. Даже себе с бельмом на глазу она была не нужна. Она это слишком хорошо знала, потому что других чувств к себе не испытывала с того самого момента, когда в двадцать лет белая пленка впервые покрыла ее глаз.
Тем не менее, операция в Москве прошла удачно. Доктора давали самые благоприятные прогнозы для Катерины. Деньги на операцию нашли, продав те самые «Жигули», которые не получилось подарить Тимуру. Влюбленная пара вернулась к себе и, наконец, сыграла свадьбу.
Белое платье, которое Катерине так хотелось поскорее надеть, сразу после церемонии повесили в белый же шкаф в стиле ретро, а потом задвинули вешалкой с висящим на ней итальянским пиджаком Владимира. Он клялся и божился, что будет его надевать иногда на деловые переговоры, подписания контрактов и сделки. Может быть, еще на важные церемонии и встречи с высокопоставленными гостями, куда он, конечно же, будет брать и жену… Однако… Вскоре бельмо появилось на другом глазу Катерины. Она пришла в ужас.
— Сделаем еще одну операцию… — успокаивал ее Владимир, — Деньги-то у нас остались.
— Это не поможет. — В одно мгновение Катерина постарела так, будто не осталось никакой надежды ни на жизнь, ни тем более на ее призрачное счастье, — Володя, я не сказала тогда, побоялась, что бросишь меня… Старик был прав. Я ведь вспомнила то, о чем он говорил. Тогда и вспомнила. У него в саду. Даже не вспомнила, а ясно-ясно увидела. Там была рябина у него. Я посмотрела на нее и словно картинку своего прошлого увидела. Знаешь, это наказание. За мой грех, — она безвольно опустилась на искусно отреставрированный столетний стул из красного дерева и смахнула накатившуюся слезу, затем помолчала и, как будто с болью подбирая слова, произнесла:
— Я отчима в дом престарелых отправила и продала его квартиру… Мне было двадцать… Тогда у меня и появилось бельмо…
— Прости меня, Володя. — Катерина посмотрела в окно, которое сплошь покрывали скатывающиеся вниз реки дождя, и снова заплакала.
Тимур и старый Аким второй час ходили взад-вперед по туевой аллее своего родового имения. Весна окутывала цветочно-травяными ароматами, и в дом идти совсем не хотелось. Раз в месяц Тимур приезжал к деду, чтобы провести у него неделю. За это время старик успевал «заглянуть» в голову внука и, основательно там покопавшись, расставить все происходящее по местам. Они много разговаривали. О природе вещей. Об изначальном источнике. И об истине. И, хотя Тимур понимал лишь малую толику того, о чем говорил старик, а запоминал еще меньше, суть какой-то нечеловеческой мудрости, которой был пропитан каждый сантиметр пустоты в дедовом доме, словно материнская ласковая рука, гладила по голове каждого зашедшего туда доброго молодца и незаметно облагораживала его.
Тимур невольно начинал различать, где человек хитрил, обращаясь к нему, где недоговаривал, где его вдруг прошибала искренность и что за намерение крылось подчас за самыми благими желаниями. Но что двигало им самим, почему его собственные реакции на поведение людей так разнились, он понять не мог. «Других поначалу видеть проще, — пояснял ему дед Аким, — себя будешь замечать в самый последний момент, ум твой изворотлив и не готов еще уступить. Будь терпелив и гибок, как ивовый прутик — он тонок, прочен и долговечен. Иначе только сильное потрясение тебя спасет».
Тимур примчался к деду накануне. По вечерам дед долго читал. Тимур не знал языка, на котором были написаны книги деда, а тот говорил, что пока не время учить его. Он вообще не говорил о том, что не пригодилось бы человеку именно в этот момент. Потому вечерами они почти не видели друг друга. А утром дед брал внука с собой на ежедневную аскезу.
С рассветом и до завтрака они уходили в горы, поднимались к ближайшей реке, километров пять по узкой тропе, окунались, если это можно так назвать — речушка была быстрой и холодной — и дед погружался в чтение молитв в тени растущего рядом с рекой бука.
Тимур же устраивался рядом и мерные гортанные звуки молитв деда уносили его в такие глубины, о которых он и подумать не мог. Иногда для него там не оказывалось ничего, кроме блаженства, а иногда и само блаженство растворялось в этих звуках. Он приходил в себя, когда старик, улыбаясь, расталкивал его, как маленького. Это было похоже на то, как мама темными зимними утрами пыталась добудиться его в школу. Тимур все хотел спросить, что это за состояние, и что делает в это время дед, но более насущные вопросы перебивали его своей важностью, и он все откладывал и откладывал на потом.
Потом они спускались к нехитрому, но неизменно вкусному завтраку, который готовила им Любовь Григорьевна. Тимур рассказывал истории и городские новости, много шутил и веселил иногда приходивших на завтрак гостей из соседней деревни. И после этого, наконец, можно было расспросить деда обо всем, что терзало неделями, а отпускало лишь в те мгновения, когда Тимур был с дедом у горного бука, либо после таких вот долгих разговоров вдвоем, как теперь на туевой аллее.
— Дед, есть еще один пациент… Я все думал забыть о ней, но не дает она мне покоя. Ко мне неделю назад девочку привели. Она не разговаривает, — все мускулы в теле Тимура напряглись, так он не хотел выдавать своих истинных чувств, но ему не удалось это сделать, и он продолжил. — Ей лет пять, красота ее детская, но жгучая, нет, дед — даже обжигающая, глазами вперилась в меня, я аж укол в груди почувствовал… Есть в ней что-то такое, от чего меня в дрожь бросило. Я не смог ее рисовать. Боюсь, даже по памяти не смогу. Только вижу ее образ, и снова в груди колет…
— Хмм… это хорошо… твоя чувствительность повышается… А что ее родители? — нахмурившись, спросил дед.
— Мать умерла, когда девочке три года исполнилось, погибла при странных обстоятельствах, отца нет, ее воспитывают отчим и бабушка, мать матери, у той такие же глаза-стрелы, видно внучка от нее взгляд взяла…
— Что они от тебя хотят?
— Предлагают квартиру мне купить, если нарисую ее с другими глазами и вылечу ее безмолвие… — потупившись, договорил Тимур.
Дед остановился и задумчиво посмотрел на внука. Казалось, его глаза дотянутся до бездонья тех глаз, что были напротив. Он будто и не на Тимура вовсе смотрел, а скользил своим взглядом по внутренней стороне его затылка.
— Ты согласился?
— Я взял паузу, чтобы подумать.
— Ну, думай-думай пока, перед твоим отъездом поговорим об этом, — дед Аким резко развернулся и пошел в сторону дома.
Неделя в имении пролетела, как и всегда, безмятежно и насыщенно. Дни здесь никогда не бывали пустыми. У всех были дела, которыми занимались с царящими повсюду спокойствием и внимательностью к самому делу. Старый Аким давно не брал новых пациентов и почти все свое время посвящал внуку. После того разговора на аллее они не обмолвились ни словом о девочке, по работе с которой Тимуру предстояло дать ответ ее родным. Но это не значило, что они не вспоминали о ней.
Каждый по-своему обдумывал произошедшее: старик — услышанное, Тимур же пытался разобраться в своих ощущениях. В последние ночи ему снились кошмары, которые никак не запоминались. Просыпаясь, он ощупывал и осматривал свой живот, ему казалось, что на нем огромная кровоточащая рана. Это чувство было таким ярким, что Тимур не сразу верил своим глазам, которые упрямо показывали, что с его животом все в порядке. Он не хотел беспокоить деда рассказом об этом, поэтому, чем ближе был день его отъезда, тем мрачнее он становился. Старик же, напротив, вел себя как ни в чем не бывало, на его лице внезапно поселилась легкость и даже глубокие складки, перечертившие его лоб в тот день, когда у него на руках умер сын Аким, как будто слегка разгладились.
— Дед, я возьмусь за эту девочку. У меня такое чувство, что я должен что-то сделать. Я пока не знаю, как… и поможет ли это ей, но я должен попробовать, — где-то глубоко внутри что-то говорило Тимуру, что дед скажет ему об опасности этого мероприятия, но он был настроен решительно.
— Я знал, мой мальчик, что твое любопытство возьмет верх над чувством самосохранения и вековой мудростью и ты не сможешь ему противостоять. Но именно любопытство ведет к развитию, хоть иногда и нежеланными для некоторых из нас путями…
— Дед, я не понимаю. Давай сегодня без загадок…
— Знай, что каждый человек, обратившийся к тебе за помощью, помогает, прежде всего, тебе самому. К нему нельзя относиться иначе. И если ты испытываешь хоть каплю страха или неуверенности в том, что делаешь для него, отложи это и посмотри своему страху в лицо. Страх будет убегать и рисовать тебе страшное будущее, будет искать и находить малейшую пылинку в твоей душе, чтобы, зацепившись за нее, обдать тебя еще большей грязью. Он будет находить самое слабое или самое напряженное место на твоих струнах и присылать того, кто непременно сможет их порвать… Ты можешь защитить себя лишь одним способом — ежедневной, ежечасной, ежесекундной уборкой и проверкой всех своих струн… Пока у тебя не останется ни струн, ни потайных углов, где может скопиться мусор…
— Дед, ну я же просил… — Тимур устало вздохнул и посмотрел в небо, где прямо над их головами огромные кучевые облака, гонимые поднимающимся ветром, наслаивались друг на друга, образуя не то огромную гору, не то высокую волну.
— Сегодня будет штормить, — сказал старик и медленно, опираясь на свою ивовую изогнутую трость, побрел к выходу из сада, — тебе нужно успеть добраться до дома, по дороге пройдет ураган. Пойдем, я тебя провожу до ворот.
Тимур, как всегда, обнял деда и сел в машину. В этот раз он сам был за рулем. Машину ему все-таки подарили благодарные пациенты. Права тоже по-дружески сделали. Тимур быстро обрастал связями. И теперь отправился в новый район, где жил один на съемной квартире. Ураган прошел стороной. Тимур легко добрался до дома и лег размышлять. Утром его ждал завтрак у матери, а после - встреча с отчимом той немой девочки со странными глазами. Он вроде бы все обдумал, но нечто, в чем он не мог до конца разобраться, не давало Тимуру покоя.
Людмила Анатольевна все реже виделась с сыном. Она была рада, что может хоть что-то сделать для него и почти каждое утро в ожидании самого дорогого гостя готовила его любимую кашу и кофе. Они успевали перекинуться парой слов, но никаких серьезных тем не затрагивали. Почти всегда Тимур был поглощен размышлениями о людях, которые к нему приходят.
Она видела, что он совсем перестал рисовать по собственному желанию — только на заказ. С одной стороны, она была рада, что сын становился более самостоятельным, а с другой — материнское сердце подсказывало ей, что прежде чем он научится тому, о чем говорит ему дед, он переломает все в своей жизни. Чувствуя себя виноватой в том, что увезла маленького Тимура в город и лишила его возможности видеться с дедом, теперь Людмила пустила все на самотек, отстранилась и решила больше не вмешиваться в жизнь сына. Единственное, как ей казалось, что она могла сейчас - это стараться совладать со своим беспокойством за него. Время от времени ей представлялся умирающий муж. Мысль о том, что в любой момент то же может ждать Тимура, разрывала ее на куски. Она искала утешение в одиночестве и молитвах. И иногда навещала в имении старого Акима, привозя ему вести о Тимуре и помогая Любови Григорьевне по хозяйству, а увозила с собой успокоение и напутствия старика о том, как справляться с собой.
Прошел почти месяц с того момента, как Тимур виделся с дедом. Снова наступила жара, которая не спадала даже ночью. Старый Аким почти не выходил из своей кельи, где всегда были прохлада и уединение. Видно было, что он к чему-то готовится, но к чему — он никому не говорил. Тимур все не приезжал. Любовь Григорьевна как-то раз спросила:
— Аким Наумович, ждать ли сегодня нашего любимого ученика? Столько жизни приезжает с ним в ваш дом, столько веселья и любознательности! Вот молодость! Я уже успела соскучиться…
Но дед Аким только мотнул головой:
— Нет, Любушка, не сегодня еще.
И вот в один из дней с утра он попросил Любовь Григорьевну собрать ему сумку с чистыми вещами, травами и микстурами, которые готовил для своих больных.
— Вы поедете к кому-то из пациентов? — поинтересовалась Любушка. Старик давно никуда не выезжал и она немного удивилась его просьбе.
— Пусть так, пусть так, — ответил Аким и снова закрылся в келье.
Вечером у дома старого Акима остановилась машина. Из нее выбежала Людмила Анатольевна, резко рванула калитку и бросилась к двери дома. Аким уже ждал ее на выходе.
— Ты знал! — закричала Людмила, — Ты знал, что это случится, и снова ничего не сделал! Почему ты не остановил его? Почему не запретил?! — ее лицо пылало, но словно холодной водой ее окатил голос старика:
— Пойдем в машину, Людмила, он жив, но в глубоком обмороке. У меня все готово, поехали.
Аким поспешно, чуть хромая без трости, которую оставил в келье, направился к машине. Ничего не понимая, растрепанная Людмила побежала за ним.
— Он позвонил мне, задыхаясь, я успела только разобрать «дед», «каждые два поколения» и «нужно исцелять род», а когда приехала, он уже лежал на кровати без сознания с красной сыпью по всему телу. У него в руках была зажата картина… Еще не просохшая. Портрет маленькой девочки с неестественно голубыми глазами, как будто их взяли у другого человека… — сбивчиво тараторила Людмила.
— Почему ты сразу не привезла его ко мне?
— Я подумала, что мой сын мертв! — Людмила заплакала, как будто это произошло на самом деле.
— Так ты и не справилась со своим страхом… А ведь материнский страх — самый опасный… — старый Аким покачал головой, — Мне помощь твоя сейчас нужна будет, а не причитания, возьми себя в руки, Людмила. Жив он, жив.
Тимур лежал весь бледный, его красивое лицо было сплошь усеяно ярко-красными пятнами. Они сползали на шею и дальше, под рубашкой, рассеивались по груди и животу. Целиком все тело походило на одну большую рану, которая вдруг начала кровоточить. Людмила открывала и подавала старику нужные бутылочки с разноцветными жидкостями и делала примочки из трав, чтобы снять жар — постепенно Тимур приходил в сознание, но весь горел, бредил и не узнавал ни мать, ни деда.
Всю ночь Аким провел без сна у постели внука, что-то бормотал, водил над ним руками, складывая пальцами странные фигуры, иногда щелкал, хлопал в ладоши и снова бормотал что-то, сидя рядом и пристально глядя на Тимура. Наутро внук открыл глаза. Сыпь стала бледнее и дед попросил Людмилу побыть с Тимуром, чтобы самому немного отдохнуть.
— Мама? Мама, где дед Аким? — спросил парень, едва очнувшись.
— Он отдыхает, сынок. Он провел с тобой всю ночь. Мне казалось, стены гудят, будто не один дед читал молитвы, а тысячи голосов вместе с ним… Ооо, дорогой мой мальчик, как же я испугалась! — Людмила взяла сына за руку и погладила его по голове. Тимур выглядел очень изможденным, он похудел, щеки его впали, а лицо осунулось. Мать еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться, но, помня вчерашнее предостережение старого Акима насчет ее причитаний, все же взяла себя в руки.
— Людмила, не вываливай на сына все свои переживания прямо сейчас, — вошел в спальню дед, на этот раз он сильно хромал и с трудом дышал, — позже расскажешь ему обо всем.
— Дед…. прости меня, я…я сам не знаю, как это получилось… что на меня нашло… но только я начал рисовать, кисточка стала делать мазки помимо моей воли, будто моей рукой кто-то водил, ммммм… голова… — Тимур скривился от боли и потрогал рукой макушку, — Голова болит, как будто ее раскололи ровно посередине… Что это, дед? — Тимур попытался приподняться с подушки, но не смог.
— Ты потратил очень много энергии, — ответил Аким, садясь в кресло рядом с кроватью, — такой запас, который обычный человек, не обладающий даром целительства, может израсходовать за четыре-пять воплощений… Ты был при смерти, но теперь постепенно восстановишься, — всегда здоровый Аким вдруг закашлялся и начал бить себя кулаками в грудь, точно хотел достучаться до кого-то через запертую дверь. — Тебе нельзя вставать минимум несколько дней, — продолжил он, когда кашель немного отпустил его.
— Дед, я не знал, что в их семье такие девочки рождаются через каждые два поколения, ее бабка ничего не сказала мне о своей немой матери… — Тимур еще с трудом говорил и остановился, чтобы отдышаться. Он все время порывался приподняться в кровати и сесть, чтобы поговорить с дедом лицом к лицу, но резь, возникавшая в голове, тут же возвращала его на место.
— Как ты теперь об этом узнал?
— Когда я почти закончил портрет, у меня вдруг потемнело в глазах, я услышал оглушительный звон и сквозь него голос, который произнес… подожди, подожди, сейчас… по-моему, так: «Освобождение даруя, своей свободою рискуешь. Одни не могут ноши взять, другим — нельзя ее терять»… Дед… ночью я видел много крови — крови, которая текла через рты этих женщин, как будто они убивали словами… Когда я писал портрет девочки, то пытался придать ее глазам доброту и любовь, но когда мне казалось, что я закончил, вдруг почувствовал, как силы покинули меня… в один миг… просто ушли… Потом в бреду я слышал этой ночью, кто-то мне говорил, что пока их глаза не согреют любовь и забота — о ком-то , кто в них действительно нуждается, — они не смогут ни разговаривать, ни освободиться от своего наказания… Мммм… снова голова… Мне жаль, что я не узнал всего этого до того как начал рисовать… И еще мне очень хотелось нормально жить, дед… подарить матери квартиру, ни в чем не нуждаться… — Тимур снова скорчился от боли, сжал кулаки и отвернул голову к стене, чтобы дед не видел, как у него из глаз потекли слезы.
Старый Аким молчал. Казалось, он смотрел сквозь стену, рядом с которой стояла кровать Тимура.
— Де-е-ед, — позвал Тимур, — дед, куда ты смотришь? — преодолевая головную боль, внук попытался придвинуться и заглянуть Акиму в глаза.
— Дед? — настороженно еще раз произнес Тимур, — Дед, ты видишь меня?
— Кровь — это жизненная сила, — все с тем же застывшим взглядом произнес старик, — кто отбирает жизненную силу других, когда-нибудь лишится ее сам…
— Дед, почему ты не смотришь на меня? — Тимур не на шутку разволновался, он провел рукой перед глазами старика, но тот даже не моргнул.
— Дед, ты… о-ослеп???
— Я потерял много сил, мальчик, — спокойно ответил тот, — но что надо, я увижу. Я сделал все, что мог для тебя, но мой организм уже не молод, в восемьдесят он не восстанавливает запасы жизни, как в тридцать, — Аким грустно улыбнулся, — хотя я ждал этого и готовился.
Там, в моей сумке с лекарствами и травами, когда поправишься, найдешь письмо и адрес, куда тебе нужно будет отправиться. Это письмо моему хорошему другу и, если он сочтет это возможным, ты станешь его учеником и проведешь у него столько времени, сколько он скажет. Возможно, больше нам не удастся поговорить. Благословляю тебя, мой мальчик, и желаю удачи во всем. — Старик замолчал, а потом вздохнул с облегчением.
— Дед, не надо сейчас! — запротестовал Тимур, — Мы тебя вылечим, я нарисую! Прямо сейчас, встану и нарисую, только скажи, что ты согласен! Дед! Я все осознал! Я больше не повторю этих ошибок! Я столько раз хотел расспросить тебя обо всем, но что-то не давало! Дед, я был дураком! Прости, дед! Ведь еще можно все исправить! — Тимур не мог оторвать голову от подушки и метался на кровати, как в западне.
— Сейчас мне надо прилечь, — все так же спокойно и рассудительно продолжал старый Аким, — Ты теперь будешь поправляться, но пообещай мне, что сделаешь так, как я сказал. Это мое последнее желание.
— Конечно, дед, — внук взял деда за руку, и тихие слезы градом покатились у него из глаз. Старик этого уже не видел, а Тимур не желал, чтобы тот и слышал, что он все еще не может совладать с собой.
— Я поеду теперь, твоя мать отвезет меня в имение. Прощай, дорогой мой, — Старый Аким собрал последние силы, чтобы встать, и вышел из комнаты.
Через три дня дед Аким покинул этот мир. Любушка говорила, что почти все время он пролежал в горячке. Лишь изредка Аким Наумович приходил в себя, тогда ему предлагали вызвать врачей, но старик запрещал им это делать. Он твердо и будто совершенно здраво говорил: «Это мое время. Не смейте вмешиваться». И снова впадал в забытье. Один бог знал, что он на самом деле делал, в каких мирах он был и что за опыт получал, пока тело его лежало в бреду в старом родовом имении в южных горах неподалеку от приморского городка. Тимур порывался, но не смог приехать еще раз проститься с дедом. Мать не пускала его. Да он бы и не добрался, так как был еще слаб и потрясен всем произошедшим. Температура скакала у него то вверх, то вниз, но мало-помалу нормализовывалась. Через неделю он смог встать на ноги.
Деда кремировали, как он и завещал. Поправившись, Тимур повез его прах в горы, чтобы оставить под старым буком у реки, где дед Аким еще недавно складывал из странных гортанных звуков причудливые мелодии.
Лето катилось к концу. Вечерело, но до сумерек было еще далеко. Тимур вошел в воду по щиколотку и долго смотрел, как быстрая река омывает его пальцы, каждый изгиб его ступней, и катится дальше, чтобы где-то разбиться о камни. И дальше, чтобы где-то пробиться ключом, и дальше, чтобы где-то слиться с другой такой же рекой, и дальше…
Тимур вышел из воды, обулся и вынул из сумки письмо деда, которое тот написал своему другу. Он больше не носил в сумке кисти и краски. Все свои кисти он сломал и сжег у деда в печи. При жизни старик частенько говаривал, что если человеку нужно обновление, то он должен хорошенько поговорить с огнём. Тимур говорил с огнём несколько дней подряд. Он не знал, как это делать правильно, поэтому просто говорил обо всем, что приходило в голову. Словно лучшему другу, Тимур рассказал печному огню всю свою жизнь: все, о чем сожалел, где ошибался и что не хотел бы повторять. Вспомнил даже, как в три года утащил без разрешения отца блинчик со стола, когда все готовились к завтраку, а потом свалил на кота…
Только теперь Тимур понял, как много знал дед. На конверте был адрес далекой горной страны на востоке, фотографии которой он видел только в старых книгах в те редкие мгновения, когда дед Аким допускал его до своей библиотеки. Тимур поднял глаза и еще раз посмотрел на реку. И в облике его явственно проступили черты зрелого мужчины. Кудри, ранее делавшие это лицо смазливым, теперь лишь оттеняли его молодость, контрастом подчеркивая силу проявившегося характера.
Он положил конверт с письмом обратно в сумку и направился вниз к шоссе.