Вечная жизнь. Часть I
Есть нечто невидимое обычному глазу, назовем это «душа», что вечно изменяется, создавая вечное движение. Наше тело - лишь сосуд. и я проведу для вас показательный эксперимент, — выступил с речью Александр перед учеными и, сев в позу лотоса, оживил тело старика, умершего три дня назад…
“С бессмертием приходит бесстрашие, ибо основой всех страхов является страх смерти.” (Вималананда, индийский гуру, мастер агхоры.)
Тележка с мертвым телом никому ненужного старика медленно катилась по длинному университетскому коридору в направлении актового зала. Рядом с ней шел задумчивый молодой человек. Густые каштановые волосы, слегка переросшая модельные рамки стрижка и челка, мягкой волной продолжавшая линию бровей, говорили об огромном творческом наполнении его тела. Этого живого тела, на котором покоилась голова, давшая силу этим прекрасным волосам.
То другое, что ехало мертвым на тележке, напротив, с одной своей стороны завершалось лысиной и при жизни редко давало себе волю взлетать выше того, о чем сообщали его глазам и ушам сухие цифры и голые факты. А если это и случалось, лысоватая его макушка еле-еле сдерживалась, чтобы не треснуть по швам, ее словно пробивала чесотка и мертвый любитель сухих цифр не спал ночами, а буквально рвал на себе волосы — оттого-то они все, в конце концов, и выпали.
Нервно ворочаясь с боку на бок, он не находил успокоения, не в силах признать одного и наиболее очевидного для любого наблюдавшего его мучения факта — есть нечто, что невозможно объяснить с точки зрения имеющихся доказательств, потому что они не доказывают того, что это имеется. Тогда, хорошенько заглушив себя анальгетиками вперемешку со снотворным, эта голова ненадолго отключалась, а вместе с ней постепенно отключалось и то, для чего ее обладатель не мог найти доказательств, пока в одно не очень ясное утро эта бездоказательная часть не покинула свое состарившееся тело, приказав сердцу перестать ритмично двигаться.
-Инфаркт миокарда, — зафиксировали приехавшие к уже остывающему телу врачи. «Явившийся следствием синдрома Морганьи-Адамса-Стокса…», — добавила оплакивающая это тело новоиспеченная вдова. Она отдала медицинской науке большую и, как водится, лучшую часть своей жизни. Именно поэтому, когда молодой, подающий надежды ученый изъявил желание использовать тело ее только что умершего мужа для проведения научного эксперимента, она, ни минуты не сомневаясь, дала свое согласие. Она сделала все, чтобы никто из родственников не выразил ни малейшего недовольства тем, что ее муж, Н. Н. В-ин, ученый-физик, кандидат наук, профессор кафедры физики старейшего в городе университета, не будет предан в трехдневный срок земле, а послужит еще какое-то время на благо науки. Эксперимент должен был проходить перед многочисленным собранием глубокоуважаемых исследователей физической стороны жизни, а потому ее муж, сам физик до самых кончиков своих волос… простите, в его случае — до мозга костей, был бы счастлив, если бы вообще мог что-то решать. Так рассуждала вдова, медик по образованию и психотерапевт по роду деятельности.
Если бы уважаемая доктор только знала, что этот молодой человек с каштановыми волосами и невероятной отрешенностью во взгляде, которую все с непривычки принимали за обыденную задумчивость, не так давно вернулся из «трехлетней рабочей поездки по Индии» — так он обозначил на кафедре свое длительное отсутствие, — после чего успел пережить несколько «психологических потрясений личного характера» — такое заключение выдала бы уважаемая доктор, если бы этот молодой ученый пожелал обратиться к ней за помощью, — то она вряд ли бы пустила его на порог. Но пути Его неисповедимы — сказали бы мы, если бы были верующими, — и тележка с мертвым телом лысого старика уверенно протиснулась в двери актового зала, чтобы вскоре не менее уверенно занять свое место на сцене.
Глава I. Вечный двигатель
Я намеренно вез тележку с телом как можно медленнее. Все, что произойдет, как только я исполню задуманное, меня нисколько не волновало, я и так знал — это взорвет гнилой нарыв, разросшийся до невероятных объемов. Это было то, чего они втайне ждали, чего они действительно желали. Но они никогда не признались бы в этом, даже оставшись наедине с самими собой, в какой-нибудь темной-темной комнате, темной-темной ночью, в темном-темном городе, далеко-далеко от их альма-матер, эти скопища величайших умов и постоянно жужжащих в голове непререкаемых авторитетов. Они ни за что не признались бы себе, что им это интересно.
Все вокруг, казалось мне, тоже замедлило свой ход. Все было как-то вяло. Как это мертвое тело, из которого три дня назад ушла Жизнь. По дороге со мной здоровались студенты и коллеги, вечно снующие взад и вперед люди — от деканата к кабинетам, от кабинетов к преподавательской, с грузом папок и тетрадей. Кажется, любимые науки нарисовали на их лицах вечные гримасы обеспокоенной важности. Важности, потому что все, что касается знаний, безусловно, очень серьезно. Видимо, каждому, кто попадает в учебное заведение, первым делом ставят печать на лоб — «совершенно серьезно». И он несет ее уже до конца своих дней. Обеспокоенной важности.
Вы и сами могли бы это заметить, если бы смотрели не поверх них, а внимательно вглядывались сквозь все внутренности, в самый центр. Чтобы увидеть центр, вам пришлось бы преодолеть мириады всеобщей обеспокоенности. Все эти люди перманентно пребывали в волнении о чем-то. Если не об успеваемости студентов и семейных неурядицах, то о событиях в городе, если не о событиях в городе, то о событиях в стране, а если не о событиях в стране, то о событиях в мире.
Если в мире в этот день каким-то чудом все относительно успокаивалось, то какой-нибудь Евгений Семеныч на кафедре филологии умудрялся отчебучить такое, от чего у случайного свидетеля волосы на голове дыбом вставали, и уже к обеду об этом знали на соседней кафедре социологии, а оттуда новости буквально в считанные секунды разлетались по всему Университету. Лишь кафедра философии сохраняла относительное умиротворение — им там и без того всегда было о чем поговорить. Жизнь в Университете никогда не останавливалась. Иногда университетское тело, правда, билось в конвульсиях. Особенно, когда дело касалось проверок прокуратуры и Минобразования, но гордая миссия — нести свет знаний в желторотые массы — по окончанию любого вмешательства извне затмевала все возможные недуги и ставила на ноги то, что только что могло так унизительно передвигаться лишь на коленях.
— Александр! Это вы сегодня будете демонстрировать вечный двигатель? — с насмешкой окликнул меня один из моих бывших преподавателей, а теперь коллега.
— Да, Давид Сергеевич. Приходите. Через полчаса в актовом зале, — ответил я, как это принято в Университете — совершенно серьезно.
— У меня сейчас пара, но ради вас попробую перенести, — сказал он, поравнявшись со мной и все еще улыбаясь.
— Тогда до встречи! — Я покатил свою тележку вперед прямо к дверям актового зала. А за моей спиной раздавались слишком громкие мысли Давида, который даже не попытается перенести свою лекцию. Нет ничего важнее того, что он уже запланировал сделать.
В зале уже собрались первые слушатели. На их лицах не было и тени любопытства. Лишь горький отравляющий скепсис. Хотя оно и понятно — очередной недоучившийся Кулибин сейчас им представит очередную недоделку.
Мой прибор был гораздо большего размера, чем те, которые они привыкли наблюдать на подобных мероприятиях. Да и его пропорции явно выдавали лежащего человека. Я выкатил тележку на сцену и поставил ровно посередине. В зале удивленно переглянулись.
— Через 20 минут начинаем, господа! — сказал я приветливо, дав понять, что сейчас пояснять ничего не собираюсь, и ушел за кулисы.
Народ собирался. Вновь прибывшие смотрели на сцену, видели тележку с телом, спрашивали о чем-то коллег, но те только качали головами. Ученые были явно заинтригованы. Они, конечно, поняли, что ни о каком техническом изобретении я им рассказывать не буду, и совсем перестали относиться к этому собранию серьезно, но остаться в зале было для них, безусловно, очень важно. Да и что, если все же случится «вдруг»? То «вдруг», которое бывает, когда, например, на голову падает яблоко, и перед тобой как по мановению волшебной палочки открывается закон всемирного тяготения. Или ты просыпаешься и, вспоминая ночные путешествия, обнаруживаешь в них таблицу химических элементов! Такое тоже нельзя исключать. Поэтому каждый «сумасшедший», пока дипломированный психиатр не признал его таковым, совершенно точно должен иметь право представить свою работу.
Ну, вот и полдень. Мой выход.
— Приветствую уважаемое сообщество! Позвольте представиться: меня зовут Александр Богомолов, мне двадцать восемь лет, не так давно я изучал науки и, в частности, физику — в стенах этого заведения, под чутким руководством некоторых здесь присутствующих уважаемых преподавателей. Со многими из вас мы знакомы лично, поэтому не буду рассказывать о себе много. Последние три года я провел в Индии, где мне довелось изучить альтернативный взгляд на физику как область знаний и я хотел бы продемонстрировать вам ПЕРПЕ́ТУУМ-МО́БИЛЕ — такой, каким его понимали наши предки, и это единственный вариант, каким он предстает перед людьми Востока.
Мы все с вами знаем, что технически настоящий вечный двигатель никому создать не удалось, но попытки продолжаются. То, что я сейчас покажу вам, — не есть попытка. Это непреложная истина. Пусть те из вас, кто имеет медицинское образование, пройдут на сцену и поставят диагноз.
Я откинул покрывало и оголил лицо покойника. Ко мне поднялись два врача, они прослушали пульс, измерили температуру и обследовали труп.
— Перед нами действительно тело человека, умершего три дня назад, — заключил один из них.
— Замечательно, — продолжил я. — Каждым телом, которое вы видите перед собой, движет некая вечная энергия. Откуда она берется? И кто ее сохраняет? Движение этой энергии непрерывно и оно не прекращается после физической смерти тела.
— Допустим. Но как вы это докажете? — раздалось в центре зала.
— Еще минуту терпения и вы сами это увидите, — ответил я. — Есть нечто невидимое обычному глазу, назовем это «душа», что вечно изменяется. От плохого к хорошему, от греха к святости, от хаоса к гармонии. Именно это изменение и создает вечное движение. А для того, чтобы вы поняли, что наше тело лишь сосуд, наполненный шестеренками, я проведу для вас показательный эксперимент.
Я отошел на несколько шагов от тела, расстелил коврик и сел в позу лотоса. Через десять минут я вошел в состояние, закрыл глаза и стал нашептывать определенные слова. Еще через пару минут труп зашевелил головой и открыл глаза. Я закончил. Мертвое тело поднялось и село на тележке, пугливо озираясь по сторонам. По залу прокатились возгласы ужаса. Или же - отвращения? Оживший мертвец — зрелище не из приятных, я согласен. Но - не хуже тупого упрямства.
— Что происходит? Объясните, что все это значит? Что вы с ним сделали?! — раздались, наконец, крики.
— Я позволил душе войти в тело, разве вы не поняли? — ответил я, не сводя глаз со своего зомби, чтобы не упустить момент.
— Но как? Как это возможно? — бедные ученые с трудом формулировали вопросы.
— Как — это неважно. Важно, что тело дышит и двигается.
В этот момент мой зомби встал, спрыгнул с тележки, посмотрел прямо на зрителей и удовлетворенно помахал им рукой, раскрыв рот в дебильной улыбке и хищно обнажив все имеющиеся зубы.
— Но это не тот человек, каким он был. Вряд ли он так себя вел, будучи живым.
— Совершенно верно. Это одна из сущностей, которые витают вокруг нас. Я просто предложил ей войти в это тело, потому что оно больше не нужно своему законному хозяину. Душа, которая пользовалась им последние шестьдесят лет, покинула его три дня назад.
В этот момент зомби сердито посмотрел на меня и, медленно направляясь ко мне, зарычал. Зал притих. Я положил руку на нож, который держал в кармане, как вдруг вместо того чтобы броситься ко мне, мой зомби с диким криком и звериным оскалом, резко развернувшись, полетел со сцены к неожидавшим этого зрителям. Молниеносно я выхватил нож и бросил ему в спину. Труп с грохотом плюхнулся на пожилого профессора в первом ряду. Кто-то из женщин рядом упал в обморок. Несколько человек выбежали, чтобы привести врача.
Труп снова уложили на тележку, а старенький профессор все продолжал поправлять пиджак и смахивать что-то с рубашки, хотя она осталась белоснежно чистой. Этот зомби оказался на редкость аккуратным — никаких слюней изо рта и никакой пены. Да и крови, как вы понимаете, не было. Но как жалко выглядели ученые… Ведь это действительно страшно — увидеть истину вот так, совершенно обнаженной. Впрочем, вы же сами любите голые факты и доказательства. У меня не было выбора. Теперь ваша спесь сбита и, возможно, без нее свет знаний польется ярче.
— Ты что, сопляк! Христом Богом себя возомнил? — закричал мужчина, сидевший рядом с испуганным профессором, на которого упал мой зомби. — Чудеса творить вздумал?!
Примерно этого я и ожидал.
— На свете нет чудес. Пора бы это понять. Ведь мы давно выросли из детсадовских штанишек… То, что вы называете чудом, просто другой уровень знания. Было бы неправильно это отрицать. Я не Иисус, что исцелял больных и воскрешал мертвых, я лишь продемонстрировал вам работу принципа реинкарнации, переселения души. Оставив тело, душа отправляется в путешествие — в другое тело. А затем в новое. А затем снова ей требуется тело. Как правило, перевоплощение происходит во время зачатия. Начиная с материнской утробы, каждая душа растит себе новое тело. Миллионы раз. Мы воплощаемся бесконечно. Но есть и застрявшие между реинкарнациями души — души, которые вселяются в тела людей, впавших в кому, или подселяющиеся к другим душам, все еще живущим в телах, души, которые не имеют достаточно сил, чтобы воплотиться в утробе определенной матери… Это ли не ПЕРПЕ́ТУУМ-МО́БИЛЕ, господа? Вы испуганы, но не позволяйте своему страху погрузить ваш разум во тьму неведения.
Глава II. Первый город на земле
“Для индийской религиозной группы „агхора“ смерть — не конец, а власть над временем.”
Полдень. Саша поднял голову вверх, чтобы увидеть бесконечную, свободную сегодня даже от непредсказуемых облаков полоску голубого неба. Узкая улочка, по которой он шел, не позволяла ему рассматривать что-то, кроме самого себя или, в крайнем случае, костлявых бедер впереди бредущей коровы. Насладившись всем этим сполна, Саша остановился, чтобы перевести дух. Было так жарко, что, казалось, воздух вокруг плавится. Хотелось пить. И еще смыть с себя пот. Тому, кто хотя бы раз испытывал подобные тропические страдания, хорошо известно, что эти желания здесь невозможно удовлетворить. Полчаса — и вы охвачены ими заново. Корова удалилась на почтительное расстояние, можно было продолжать путь.
Саша шел по маленьким улочкам Каши или Бенареса, по-современному — Варанаси. Этот древний центр индийской науки и культуры, один из семи священных индуистских городов, разменявший четвертую тысячу лет, наблюдал. Он видел бесконечные вереницы простых людей, миллионы паломников, толпы богачей, заезжих ученых, многих духовно совершенных и нищих духом, хотя кто-нибудь совершенно точно вам скажет, что последние не могут родиться в Индии. Но нет, конечно, это неправда. Мама-Индия примет каждого.
Когда-то этот город был свидетелем прихода на землю богов и богинь. Впрочем, времени для него не существовало тогда, как не существует и теперь. Варанаси так и не сумел возгордиться своими заслугами. И это позволило ему сохранить вечную, связующую с изначальным источником, нить. В помощь боги подарили ему девушку, Гангу, которая своей чистотой могла погасить огонь любых желаний и омыть страшнейшие грехи, исцелив их. И поныне священная Ганга омывает его ежемгновенно, не позволяя прорасти на теле города солнца семенам бушующих вокруг омрачений.
Его влажный и горячий воздух одинаково обжигал всех, словно это были не живые существа, а глиняные вазы или самые обыкновенные горшки, которые вовсе не томятся в печи, а нуждаются в этом обжиге. Однако для одних это попросту не имело значения — засуху всегда сменяют муссонные ливни, всему свое время, а другие были настолько заняты собой, что замечали и жару, и наводнение лишь после того как начинались их нестерпимые муки. Тогда Варанаси громко и с достоинством заявлял: «Я есмь. Узрите меня».
Разные живые существа изо дня в день вереницей тянулись по улицам этого удивительного города во все стороны сразу: торговцы спешили за товаром, тут же предлагали чай с молоком, красиво наряженные девушки-носильщицы — «кули» — доставляли заказчикам огромные тюки, нищие и цыгане наперебой просили милостыню; корова мирно пристроилась где-то на углу. В одном ресторане гермафродиты женского вида вымогали деньги у хозяина, тот упирался, а они поднимали юбки и показывали ему побритые половые органы. Хозяин, словно околдованный не то собственным смущением, не то вожделением, вдруг становился щедрым и, вынимая из кассы толстую пачку недавно вырученных банкнот, отстегивал этим универсальным уродцам несколько разноцветных купюр.
Дома вокруг все были на вид столетней давности — облезшая краска, отвалившаяся от стены и образовавшая рельефы новых континентов штукатурка, трещины. Все это не могло не казаться хмм… странным любому белому человеку, одному богу известно, каким ветром занесенному в Варанаси. Саша же, без тени брезгливости на лице смотрящий вперед, не замечал и миллионной части того, что видел этот город каждую секунду своего существования. Увлеченный собственными мыслями, он продвигался к цели. И ни одна пылинка выцветшей подножной городской пыли, ни один разверзнувшийся прямо перед его стопами вулкан не смогли бы остановить такую устремленность. Им двигала сама Жизнь.
Быть может, это был решающий день во всей его жизни. День, когда он встретит гуру.
Мысли у Саши сплетались в стройную паутину, которой мог бы позавидовать сам паук. «Если не получится попасть к гуру и стать его учеником, то и жизнь не имеет смысла, т.к. будущее станет темной дырой, хуже ада. А зачем жить, если не видишь будущего? Уж лучше умереть и быть сожженным здесь же, на берегу Ганги, в Варанаси, городе погребальных костров. Все индусы мечтают здесь умереть и быть кремированными на Маниккарника гхате, в главном крематории города.
А если индусы верят, что после кремации здесь они непременно получат освобождение от страданий, то почему бы не впитать в себя хотя бы часть этой веры и не попытать счастья вместе с ними? Но сначала… Сначала нужно испробовать все, что ты в силах сделать для собственного счастья, будучи живым».
И если у кого-то при жизни получилось сделать время материальным, — а это все, чего сейчас так страстно желал наш герой, то было бы непростительным упущением не испытать себя. Нет, конечно, он не сможет трогать время руками. Тем не менее, кое-какие «фокусы» ему хотелось бы освоить. И он чувствовал каждой клеточкой своего тела, что город, постигший тайну безвременья еще тысячелетия назад, научит его управлять своим будущим. Вот тогда-то судьба, которая по ошибке задумала лишить Сашу его счастья, перестанет быть всесильной помехой…
Размышляя так, он добрел вместе с той самой костлявой коровой до места, где улица перестала сжимать его стенами вросших в землю домов и домишек, будто тисками. Здесь она встречалась с рекой и начинала вести всякого идущего по ней краешком города. Саша снова остановился. Вид широкой реки, на другом берегу которой был уединенный пустырь, а редкие деревья давали желанную тень на желанном прибрежном просторе, привлек его внимание. Мысли о будущем мгновенно растворились в небытии сознания. А их место, наконец, по праву занял день настоящий. Но прежде, чем и вы успеете побывать в нем, я расскажу вам о прошлом этого молодого человека.
Глава III. Парадокс брадобрея
Сто двенадцатая аудитория гудела, словно пчелиный улей в первые холода. Студенты-третьекурсники с предвкушением готовились встретить нового профессора философии. Весь философский факультет последнюю неделю философствовал лишь на тему его недавнего путешествия по юго-восточной Азии. Преподаватели и студенты сходились во мнении, что во время своих лекций он больше говорит загадками, нежели знакомит студентов с глубинами философской мысли.
Нижний ряд аудитории громко обсуждал его последнее заявление на еженедельном депутатском собрании в городской Думе, верхний же, попросту галерка, не менее громко шушукался, выясняя половую ориентацию нестандартного профессора. Кто-то на хвосте принес, что профессор интересуется мальчиками. Мальчики хихикали, как девочки, которые не понимают, чего им ждать, когда это ожидание непонятно чего все же неизбежно. Девочки тоже с любопытством ждали звонка. Центральные ряды вели себя более спокойно, хоть и настороженно. Обычно их занимали отличники или довольно самостоятельные молодые люди, самооценка которых не сильно зависела от сторонних людей, временно пересекающих своими дорожками их собственные пути.
Саша ворвался в аудиторию, когда до звонка оставались какие-то секунды. Он успел пробежать несколько ступеней вверх и юркнул внутрь ряда. Вежливо подвинув худощавого сокурсника в очках, Саша достал ручку, толстую тетрадь и улыбнулся оглянувшейся на него девушке. Стройный загорелый мужчина в джинсах и элегантном приталенном пиджаке окинул взглядом молодежь, закрыв за собой дверь.
— Ого, какой франт! — шепотом произнес худощавый Саше, — Значит, действительно гей…
— Это откуда такой вывод? — так же шепотом усмехнулся Саша.
— Ну, ходят слухи…
— На заборе тоже пишут, но ты лучше не читай, меньше знаешь — крепче спишь, — Саша говорил в своей привычной самодовольной манере. Это мало кому нравилось, а потому он часто нарывался на драки, но умудрялся выходить сухим из воды и это придавало ему уверенности в себе и более того — не обязывало хотя бы время от времени придерживать язык.
— Пошел ты! — прошептал ему в ответ худощавый и уставился на профессора, который к тому моменту уже успел представиться, обозначить тему предстоящего курса лекций и даже задать свой первый провокационный вопрос. Желающих ответить не находилось. Аудитория присматривалась к новичку и не спешила проявлять себя. Большинству в это утро, как впрочем, и всегда, просто хотелось спустить первую пару на тормозах. Но профессор, отнюдь не лопух и даже не один из этих увлеченных своим предметом преподов, а просто очень живой человек, чьи интересы и отношение к жизни не ограничивались кучкой когда-то принятых концепций, не готов был плясать под дудку заспанных подростков:
— Итак, друзья, я повторю, брадобрей сказал: «Брею тех и только тех жителей города, кто не бреется сам». Кто же бреет самого брадобрея? Ваши версии? Ну, смелее. Принимаю любые.
Саша встал.
— В этой загадке вопрос задают мудрецу люди, рассуждая так: если брадобрей бреется сам, то он принадлежит к числу тех жителей города, кто бреется самостоятельно, но в сказанном утверждается, что наш брадобрей никогда не бреет тех, кто входит в это число. Следовательно, наш брадобрей не может брить самого себя. Если же брадобрея бреет кто-нибудь другой, то он принадлежит к числу тех, кто не бреется сам. Но в условии сказано, что он бреет всех, кто не бреется сам. Следовательно, никто другой не может брить нашего брадобрея. Похоже, что его не может брить никто! Что ответил мудрец, история умалчивает. А у меня есть три варианта: во-первых, брадобреем могла быть женщина, во-вторых, брадобреем мог быть юноша без бороды и усов, в-третьих, брадобрей, возможно, отращивает бороду…
В аудитории раздались аплодисменты. Саша раскланялся и сел.
— Неплохо, совсем неплохо! — закивал головой профессор, — Я попрошу вас снова подняться и представиться нам, молодой человек.
— Меня зовут Александр, — Саша поднялся. Кто-то из девочек в верхнем ряду заметил:
— Смотрите, они с профессором словно близнецы-братья — джинсы, пиджак, рубашка, кудри. Только профессор — выгоревший блондин, а наш Сашка — как это называется? Шатен?
— Ну, что-то типа того… — сверху раздался смех.
— Тише-тише, друзья, Александр только представился, а вы уже нашли повод посмеяться. — Профессор выглянул в окно и снова посмотрел на Александра, — Не люблю холод, а вы?
— Я отношусь к нему философски, — схохмил Саша. Аудитория снова сдавленно захихикала.
— Похвально, — продолжил профессор, — и все же нам стоит не просто философски смотреть на него, но и сказать ему спасибо. Ведь именно благодаря такому климату мы имеем возможность развиваться и достигать внушительных высот в своем развитии. Вы никогда не задумывались о том, почему страны с более мягким климатом дарят миру гораздо меньше выдающихся людей?
— В странах с комфортным климатом людям некогда размышлять, — ответил Саша.
— Совершенно верно! — профессор был явно удивлен. — Им приходится либо бесконечно трудиться ради собственного выживания, либо бесконечно наслаждаться жизнью, что еще больше, в конечном итоге, усложняет их выживание, — профессор потер подбородок и отошел от окна, — хотя, безусловно, во всем есть свои исключения. Вы можете садиться, Александр, все-таки в ногах правды нет, чего вам стоять. Возможно, кто-то еще захочет присоединиться к нашей беседе? — закончил он, обращаясь к Саше и одновременно окидывая аудиторию вопросительным взглядом. Желающих высказаться снова не оказалось, и профессор неспешно продолжил:
— Меня довольно долго не было в России и я, признаться, за время своего длительного последнего путешествия скучал по ней… Да, возвращаясь к теме выдающихся людей… вы наверняка согласитесь со мной — Россия богата одаренными людьми…
— Одна Елена Исинбаева чего стоит! После своего недавнего олимпийского рекорда по прыжкам с шестом она так подпрыгнула от радости, что запросто могла бы поставить рекорд и по прыжкам без шеста! — снова схохмил Саша с места, чем в очередной раз привел в восторг аудиторию, начавшую было засыпать под мерный шум октябрьского дождика.
— А вы, Александр, вероятно, еще и спортивный болельщик? — улыбнулся профессор.
— Не заядлый, но если речь идет об Олимпиаде или другом масштабном событии в мире спорта — стараюсь не пропускать, — уточнил Саша, снова поднявшись.
— А что насчет политики? — поинтересовался профессор.
— А что насчет политики? — повторил его вопрос Саша, — Политика — дело грязное, нам, философам, лучше к ней, как к погоде, философски относиться, иначе не заметишь, как будешь если не испачкан, то уж точно обрызган ее дерь… простите, этой грязью…
— Ну, Сашка, ты разошелся, — толкнул Сашу в спину его приятель. Третьекурсники окончательно проснулись, поняв, что лекции в ее обычном варианте уже, скорее всего, не будет, да и зная Сашин характер, многие мысленно жалели, что университетское кафе открывается лишь после второй пары и запасаться попкорном перед философией, которая стоит в расписании первой, им не будет удаваться.
— Допустим, ты прав, — согласился профессор, — но кому-то же нужно принимать участие в написании законов, организовывать жизнь с учетом интересов общества и отстаивать его интересы, в конце концов?
— Кому нужно? — снова переспросил Саша.
— Ну, хотя бы обществу, — профессору были интересны этот студент и его смелая манера общения, и он ждал, куда Саша поведет этот разговор дальше.
— Этот ответ живет в вашем уме, как и в уме большинства людей, составляющих то самое общество, о котором вы говорите. На самом деле им ничего этого не нужно, — Саша говорил уверенно и со знанием дела.
— Ты, наверное, и голосуешь «против всех» на выборах, — профессор попробовал свести разговор в более шуточное русло.
— Голосовал. Но не думаю, что мне стоит продолжать вообще это делать, — все так же уверенно и совершенно серьезно продолжал Саша.
— Ну, хорошо. Оставим политику, — согласился профессор, — а что ты знаешь о теории относительности Эйнштейна, позволяющей осуществить путешествие в будущее?
— Согласно специальной теории относительности, чем быстрее движется объект, тем медленнее течет его время относительно наблюдателя. Например, если космический корабль движется относительно Земли со скоростью, близкой к скорости света, то время на таком корабле будет идти гораздо медленнее, чем на Земле. Часы астронавтов с их точки зрения будут идти нормально, сердца — биться в обычном ритме, и т. д. Но если бы земные наблюдатели могли видеть их, то движения астронавтов показались бы наблюдателям настолько замедленными, словно те, окаменев, превратились в статуи. В свою очередь, если бы астронавты могли наблюдать за жителями Земли, то им показалось бы, что все события происходят в ускоренном темпе: земной год уложился бы в несколько часов. Все эти эффекты становятся значительными при скоростях, близких к скорости света, — ответил Саша.
— Да-да, это то, что говорит нам физика. А что думает по поводу будущего философия? — не унимался профессор.
— Философия, как и мудрец в вашей первой загадке, оставляет эти вопросы без ответа, позволяя каждому индивидууму самому найти на них собственные ответы. Смею предположить, что их может быть много, и все они могут быть правильными, так как та же философия сомневается в существовании объективной реальности. Такой вот «парадокс брадобрея»…
Сашу прервал звонок, который в сто двенадцатой аудитории из-за ее близости к самому источнику звука трещал особенно оглушительно. Студенты вздрогнули и начали собирать ручки и тетрадки, так и пролежавшие всю пару без дела. Профессор посмотрел на часы, потом в окно. На дороге напротив их аудитории припарковался красный «Опель».
Из него вышел молодой человек приятного вида в дорогом пальто и перчатках. Он увидел в окне аудитории профессора и махнул ему рукой. Профессор улыбнулся, кивнул в ответ и принялся укладывать в кейс свои папки.
Саша проходил мимо, когда профессор поднял голову, заметив его:
— Александр, спасибо за интересную беседу. Не каждый день встречаешь студента, имеющего смелое собственное мнение. Мне было приятно с вами познакомиться, — профессор пожал Саше руку.
— Благодарю, — ответил Саша, собираясь уйти, но профессор остановил его:
— Хочу пригласить вас на лекцию по психологии, ее будет читать мой брат, он только что подъехал, я как раз иду его встречать. — Кивнул элегантный профессор на окно. — Брат приехал из Австрии, чтобы выступить на международном конгрессе и я уговорил его прочесть пару лекций нашим студентам. Думаю, вам будет интересно.
— Большое спасибо. Я обязательно приду, — заверил профессора Саша и вышел за дверь.
Глава IV. Экстра
— Сашико, ну что, в бургерную? — услышал Саша знакомый голос за своей спиной. Так ласково обращался к нему только его дядя, которого Саша горячо любил — гораздо больше, чем его родного брата, собственного отца. Но здесь, в университете, кто мог так его звать? Это не был голос дяди. Да и ни один из его приятелей никогда бы и не подумал так его не называть… Саша обернулся.
Черноволосый парень с узкими продолговатыми глазами, которые делали его похожим на хитрого лисенка, подошел вместе с тем худощавым, рядом с которым Саша оказался на лекции. Худощавый был явно обижен на Сашу и смотрел сердито с легко читающимся во взгляде презрением. Саша посмотрел на одного, потом на другого:
— Да не, ребят, что-то не хочется. Вчера химфак отмечал юбилей в нашем клубе, а после все завалились ко мне, я и так сегодня еле живой на философию добрался. Бургеры сейчас меня быстрее съедят, чем я их.
— А по тебе не скажешь, что ты еле живой — так выступал перед новеньким профессором, что мы забыли узнать его любимый цвет, — ехидно сказал черноволосый и переглянулся с худощавым, подергивая плечами от сдавленного смеха и собственного остроумия.
— Да не голубой он, придурки! Или вы уже свечку успели подержать?! — съязвил в ответ Саша.
— Ты откуда знаешь? Видел, как он в окно смотрел на своего дружка на красном «Опеле»? Всю пару его ждал, от окна не отходил.
— Это его брат из Австрии. Он сегодня дает лекцию по психологии в нашем университете. Сходите, послушайте, вам идиотам, полезно будет, — Саша развернулся, чтобы уйти, но тут черноволосый схватил его сзади за рюкзак, пытаясь остановить.
— Ты нарываешься, Богомолов. Последний раз предупреждаю — будешь хамить, забьем тебе стрелку, в потоке на тебя много кто зуб точит. Не хочешь нормально общаться, будешь учиться вежливости по-другому. — Все это черноволосый процедил сквозь зубы, для убедительности в конце показав Саше миниатюрный кулак. Худощавый же так и стоял молча в стороне, явно не готовый обучать кого бы то ни было чему-либо на кулаках.
— Сгинь, нечистая, — Саша одернул плечо, на котором висел рюкзак и пошел вдоль по коридору первого этажа к выходу из главного университетского корпуса, оставив стоять этих двоих еще какое-то время на том же месте.
Третий курс, философский факультет, престижный университет. Не то чтобы Саша был гением, но он и правда не был похож на тех обычных подростков, которые вот-вот уже выйдут из своего тинейджерского возраста и вместе с учебой стремятся урвать у этой все еще довольно беззаботной и безответственной жизни последние крохи юношеского баловства. Если бы вы хоть раз увидели его глаза, как вижу их я, вы бы подумали, что он страшно горюет. В них поселилась печаль, причину которой нельзя было отыскать ни в одном событии на земле. Он родился с такими глазами. Печальными и вместе с тем совершенно обворожительными. Копна каштановых волос, которой еще в школе завидовали все девчонки, длинные темные ресницы, большие голубые глаза и по-мужски ярко выраженные, но не острые скулы.
Он никогда не проявлял агрессивность по отношению к кому-либо, даже в драках. Но никто не посмел бы усомниться в его твердости и решимости в нужный момент. В него невозможно было не влюбиться. Да-да. В него была влюблена каждая вторая девушка в университете и все без исключения женщины-преподаватели. Причем те, что были постарше, даже и не думали это как-то скрывать. И может быть, с материнской, а может, и с самой простой, так свойственной женской натуре нежностью, легко ставили ему зачет по поводу и без. Нельзя сказать, что он этим пользовался, однако периодически это было очень ему на руку. В большинстве случаев он все же честно учил и корпел над книгами не только в сессию. Впрочем, его знания были более энциклопедическими, что ли, взятыми откуда-то… Впрочем, никто на самом деле не понимал, откуда он их берет. Он мог просто брякнуть что-то и так попасть в тему, что на кафедре потом долго обсуждали его ответ. Примерно также, как родители трехлетнего малыша на кухне, после того как наконец уложат его спать, обсуждают такие забавные и ни на что не похожие дневные перлы своего чада.
Как и многие студенты, Саша вечерами иногда до беспамятства напивался с друзьями в барах и собирал последнюю мелочь со стипендии на милые подарки очередной девушке. И этим он, безусловно, соответствовал и своему обществу, и времени, в котором жил. Но на этом соответствия заканчивались. Все это была лишь его внешняя оболочка, в душе же… Что происходило в его душе, знал только один человек. И, к вашему удивлению, это был не сам Александр Богомолов. Этим человеком был его дядя Роберт, ближайший друг своего племянника и самый дорогой для него родственник.
Глава V. Больше жизни.
“Дядя Роберт, я думал, что твоя загадка для меня осталась в прошлом — когда встретил ее, мою единственную, мою любимую… Но вы, должно быть, сговорились там, на небесах, перед тем как сойти на землю в человеческих телах, чтобы проучить меня… Или вы оба хотите научить меня чему-то… Но чему, черт побери?! Чему?! Я сломал всю голову! Я выплакал все слезы! Я больше не умею горевать. Теперь я умею только бороться. Во всем моем существе осталось лишь одно желание — добиться своего, и я его исполню”.
Костлявый, как та самая корова, которая встретила у реки своих сестер и осталась с ними, смуглый паромщик с большими темными глазами доставил Сашу на другой берег Ганги. Саша расплатился с ним мелкой монетой, даже не подумав о том, что паромщики в Варанаси могут не любить мелкие монеты, и выбрался из лодки.
— Эй! — закричал паромщик на одном из местных диалектов, — моя семья состоит из семи человек, не считая моих престарелых родителей… Что нам кушать, если все вы, сбежавшие из своего дома в поисках счастья, будете платить мне всего несколько рупий, а?! Брат, эта поездка стоит дороже, иначе тебе ооочень долго жить на этом берегу, — довольно миролюбиво, с наигранной обидой в голосе, закончил выражать свое недовольство паромщик.
Саша не понял ни слова из того, что произнес костлявый индус, но понял все, что тот хотел до него донести, и потянулся в карман за еще одной порцией мелочи.
— Нахи, — сказал паромщик, прищурившись и закачав головой из стороны в сторону — таким движением индусы могут выражать как удовлетворение от чего бы то ни было, так и отвращение к чему-то. На этот раз паромщик испытал второе, но улыбнулся и добавил еще одно очень понятное слово, выставив вперед две руки с десятью растопыренными пальцами:
— Доллярс…
Саша без тени сомнения вынул десятидолларовую бумажку и протянул ее индусу. Индус же, не ожидавший такого спокойного согласия, подумал, что слишком продешевил в своей просьбе и, убирая купюру в сумочку на поясе, снова сморщился и закачал головой из стороны в сторону, на этот раз расстроенно. Саша, не придавая особого значения чувствам индуса и даже вроде бы не замечая их, взял его обеими руками в районе локтей, чуть наклонился, так чтобы его лицо оказалось ровно напротив лица индуса, и представился, приложив ладонь к своей груди:
— Мэ Саша хум (Я — Саша).
— Мэ Прабху хум (Я— Прабху), — ничуть не смутившись, сказал индус, не привыкший вступать в длительные взаимодействия с белыми туристами в Варанаси, но любивший поязвить в любой ситуации. А когда он был расстроен, это и вовсе было единственным, что возвращало ему приветливое расположение духа.
Саша не знал хинди, кроме некоторых слов, которые можно найти в любом разговорнике, но с понятием «прабху» он сталкивался, изучая философию, религиоведение и лингвистику. Его ум как самый быстрый и точный компьютер мгновенно нашел его в собственной базе данных и заставил Сашу улыбнуться. «Прабху» в переводе с санскрита — «господин», «учитель».
— А ты не дурак, — сказал Саша, похлопав индуса по плечу, — мы с тобой подружимся.
Паромщик, назвавший себя Прабху, удивившись в очередной раз за эти полчаса нетипичной реакции белого, тоже заулыбался и закивал головой из стороны в сторону, наконец, от удовольствия, что его игра, пусть и разгаданная, была легко принята.
— Слушай, Прабху, — снова обратился Саша к индусу, — я бы чего-нибудь съел, вот тебе еще десять долларов, — Саша достал из кармана новенькую серую купюру, которую весь мир до сих пор упрямо называет зеленой, и протянул ее застывшему паромщику, — купи, будь добр, мне поесть и привези сюда, — объяснил Саша на пальцах.
Прабху часто закивал, осторожно взял купюру и поспешил к своей лодке. «Прав был мой отец, — думал он, гребя к набережной Варанаси, — если проявлять терпение и искренне верить, Господь Шива обязательно пошлет благословение. Вот уже три года после ухода моей Сати я сижу на этой набережной под палящим солнцем, даже не имея возможности по-настоящему провести ритуал для Господа Шивы, лишь взываю к нему в своем уме, да иногда омываюсь водами Ганги… И вот… И вот он послал мне того, кто накормит меня сегодня, а поев, как следует, я придумаю, что делать дальше».
Правда была в том, что Джанак, так по-настоящему звали Прабху, уже много недель перебивался горстками риса да теми объедками, которые мог найти на набережной, потому и выглядел таким ужасающе костлявым, отчего желание язвить и сердиться росло, а силы контролировать это желание постепенно уменьшались. Будучи в душе очень добрым, он тратил свои силы на молитвы, которые повторял то вслух, то забываясь поверхностным сном. Он просил защиты у того, кого считал своим единственным Богом и главной опорой — у одного из богов индуистской триады (Вишну, Брахма, Шива), как считают индусы, и поныне управляющей этой Вселенной.
Шиве поклонялся и его отец, и отец его отца, и вот давно уже он сам. Но жизнь - непредсказуемая Госпожа, одного ведет по одной дороге, другого — по другой, а третьего — по третьей. И даже если один выполняет все то же, что выполняет в своей практике другой, то нет никакой гарантии, что его жизнь сложится, к примеру, так же удачно. Вот и Джанака она привела после смерти жены к потере всего и без того скудного имущества и к полуголодному существованию. Поначалу он не находил себе места от горя, но время, безусловно, стирает все. Чувства, которые когда-то не давали покоя, утихли, а страх «неправильной», в индуистском понимании, смерти взял верх, заставив Джанака направить остатки внимания на поиски выхода из этой ситуации. Так он и сидел последние месяцы в не самом популярном месте, на берегу Ганги, перевозя редких ищущих с берега на берег, молясь и мечтая получить возможность быть ближе к своему Богу.
Никакой большой семьи у него, конечно, не было. Его любимая Сати была бездетна, от чего страдала не меньше, чем сейчас страдал сам Джанак, оставшись вдовцом. Но в этом оказалась и его удача, иначе как бы он в этой ситуации прокормил еще и детей? Им пришлось бы бродяжничать, попрошайничать или того хуже —быть проданными в рабство и неизвестно еще какие муки выносить. Понимая теперь на собственном опыте, что большое видится издалека, Джанак благодарил своего Господа и свою любимую, так рано ушедшую Сати, за то, что в этой, не самой удачливой своей жизни, он не познал радостей отцовства.
Купив, наконец, сладостей, риса и фруктов, Джанак, довольный и совершенно преобразившийся от одних только радостных мыслей и той суммы, которая осталась от пары данных ему Сашей бумажек, возвращался туда, где оставил своего нового друга.
— СащА! СащА! — кричал он еще с реки, — Посмотри, сколько еды! Мы с тобой вместе поужинаем, как два самые веселые раджи! Нет, пускай не МАХАраджи, просто обычные самые-самые обычные раджи! Но ты не огорчайся, нам будет очень вкусно! Еды очень много! Я не знал, что тебе понравится, поэтому взял всего по чуть-чуть из того, что эта женщина, которая не ожидала, что сегодня я буду угощать гостя, приготовила! Простим ей ее грех, — она приготовила не все из той вкуснейшей еды, которую можно найти в Индии, — и поедим то, что есть! Потому что то, что есть, тоже очень-очень хорошо!
Джанак кричал на хинди и был очень взволнован. Саша понял только то, что еду он все-таки привез и очень этому рад. Он и сам, признаться, был этому очень рад, потому что солнце клонилось к закату, а в его желудке уже давно было пусто. И, обычно такой неприхотливый в еде, его ум уже начал рисовать картинки блюд, которые подавали в его любимых ресторанах. Но самым мучительным было не это. Самым невыносимым было то, что в этих ресторанах он наслаждался вкусной едой не один. Он был с… Саша гнал от себя воспоминания. Здесь и сейчас ему нужна была трезвая голова.
Лодка причалила к берегу. Джанак передал Саше упакованную еду, вытащил лодку, взял свои кульки и сел рядом с Сашей под раскидистым деревом. Они ели молча. Без разговоров. И даже без мыслей. Каждый по-своему наслаждался процессом, отдавая ему все силы . Когда они закончили, уже наступили сумерки. Джанак собрал на берегу сухих веток, развел костер и сел перед ним, уставившись на реку.
— Спасибо, прабху, — Саша подошел к нему и протянул руку. Поняв, что индус не собирается сегодня его покидать, парень сел на песок ближе к огню.
— Знаешь, Прабху, мне нужно кому-то рассказать. Когда я говорю о том, что меня волнует, ко мне приходят ответы. А мне очень нужны сейчас ответы. И раз что-то свело нас с тобой сегодня и оставило вдвоем, может, мне рассказать обо всем тебе? Сможешь ли ты меня выслушать? Обещаю, я не буду говорить очень долго, чтобы не утомлять тебя русской речью, которую ты, конечно же, совсем не поймешь, но это и к лучшему. Мне сейчас не хотелось бы никаких советов, пониманий, и уже тем более соболезнований, даже соболезнующего взгляда… Просто послушай, а? — обратился вдруг Саша к Джанаку, пристально посмотрев ему в глаза.
Джанак догадался, что Саша хочет ему о чем-то рассказать, и что это очень волнует его. Индусы могут быть отвратительными в своей эмоциональности и навязчивости, но если их желания удовлетворены, а дело касается чувств и переживаний другого, то их способность к состраданию может быть совершенно обезоруживающей. От Саши не исходила никакая опасность и Джанак, побывавший за свою жизнь не в одной переделке, очень хорошо это чувствовал, поэтому он лег на бок, оперевшись на одну руку, а другой махнул Саше, мол, начинай, и приготовился слушать.
Саша же все это мог бы проговорить и про себя, но появление какого-никакого, а все же собеседника упростило его задачу и он начал с того события, которое волновало его еще до того, как случилось то, что привело его в Индию.
— Понимаешь, Прабху, у меня был дядя Роберт, самый любимый. С детства он меня баловал, с ним я делился всеми моими переживаниями, радостями, даже после первой ночи с девушкой я поехал не домой, а к нему, гордый и счастливый. Но в одно утро мне сообщили, что он умер от сердечной недостаточности. Это было нечестно по отношению ко мне, потому что дядя открывал мне все секреты жизни, он наставлял меня… в практике выживания подростка в современной среде. Он научил меня ездить на машине, дал свой серебристый «Порше» на выпускной, где я выглядел самым крутым парнем. Дядя Роберт был частичкой моего Я.
И вдруг его не стало. Я был в смятении! Он же не научил меня, что в постели любимого дяди можно найти только мертвое тело! Когда я примчался к нему домой, то увидел дядю, как будто спящего в своей собственной кровати, я упал к нему на грудь, я рыдал, я просил его вернуться. Но оттуда, куда он отправился, не было обратной дороги, по крайней мере, тогда я так считал. Мне тогда вспомнилось утро в детстве, когда я его спросил:
— Дядя Роберт, когда я вырасту, смогу ли я стать Бэтменом, чтобы летать и спасать людей, чтобы выручать из беды свою любимую девушку?
— Возможно.
— А что для этого нужно?
— Невозможное.
— Что невозможное — усилие или что-то, невозможное для простых людей?
— Для помощи людям надо иметь большое сердце и трезвую голову, а самое главное —победить своего основного врага!
— А что, когда я стану Бэтменом, у меня уже не будет врагов? Как скучно……Это были первые похороны, где я присутствовал, и никогда мне не было так тяжело, и никогда после похороны моих родных не действовали на меня так угнетающе… Здесь вы сжигаете своих близких почти дотла, вы мечтаете об этом и ждете этого дня, потому что уверены, что этот огонь освободит вас от всего. А я… Я сам отправил дорогого мне человека в его последнюю тюрьму! Тогда я еще не знал, что мне предстоит снова пообщаться со своим любимым дядей, вернее, получить от него весть.
Через год нам сообщили, что нужно переносить место захоронения дяди Роберта. Когда раскопали деревянный гроб, первое, что мы увидели — была его крышка. И она проломилась внутрь.
Когда достали гроб и открыли его, тело дяди было необычно вывернуто, словно кто-то уже вскрывал гроб и передвигал покойника. Все в тревоге стали осматривать гроб, но то, что я увидел на внутренней стороне крышки, сильно испугало меня. Там было выведено кровью мое имя, «Саша». У меня все поплыло перед глазами. Очнулся я уже в больнице, рядом сидели родители и тревожно переглядывались. Глаза у матери были наполнены слезами, чуть позже я понял причину. При взгляде в зеркало я заметил в своих волосах проседь.
Как оказалось, дядя умер не сразу, а был в состоянии комы или летаргического сна. То есть, мы его практически заживо похоронили, Прабху. Это нам потом врачи объяснили. Дядя проснулся через некоторое время, но из-за нехватки кислорода задохнулся. Сдирая ногти в кровь, он проделал дырку в крышке гроба, но толстый слой земли завалил отверстие.
“О чем он думал в последнюю минуту, почему посвятил именно мне свое предсмертное сообщение?” Этот вопрос стал главным смыслом моего существования, а послание дяди всегда стояло у меня в комнате на самом видном месте. Я многое отдал бы, чтобы вернуться назад в прошлое и остановить похороны живого и дорогого мне человека. Может, он посылал мне мысленные сигналы о том, что жив, а я в тот момент был обижен на весь мир и думал только о себе и о своем горе. До чего мы несовершенны, Прабху! Эта связь и эти чувства, они стали для меня больше жизни. Важнее, Прабху. Теперь я не верю ни в смерть, ни в освобождение…
Саша замолчал. Ганга, игравшая светом ночных огней, искрилась, словно по ней рассыпались гирлянды звезд. Ночь была такой светлой, какую Саша не переживал никогда в жизни. Варанаси рушил любые законы. Здесь невозможно было, чтобы луна лишь отражала солнечные лучи. Она сама светила так ярко, будто после захода солнца брала бразды правления в свои руки и направляла на землю свой мягкий молочный сок, завораживая и одновременно успокаивая каждого, кто бросал на нее свой взгляд.
Засмотревшись, Саша потерял все свои мысли. Джанак давно спал. Его рука, служившая в начале рассказа подпоркой голове, безвольно растянулась на голой земле. Долгожданное ощущение сытости сделало свое дело — Джанак, столько времени не дававший своему телу отдыха, провалился в глубокий сон без сновидений.
Саша достал из своего бэгпэка пару походных пледов и одним укрыл нового знакомого, а другим накрылся сам, положив голову на рюкзак. Лишь его веки сомкнулись, как он оказался далеко от этого мистического города с тысячелетней культурой почитания смерти.