Дарима & Даша
Одна из героинь и авторов АРД писатель Лариса Харахинова завершила недавно свою очередную книгу. Книга о жизни азиатской девушки из сибирской глубинки, которая в суровые годы перемен в стране оказалась в столице России и сделала много открытий для себя. Это отрывок из книги. АРД поздравляет нашего автора и с нетерпением ждет появления труда на книжных прилавках страны.
Когда Дашка родилась, мама хотела назвать её Даримой. Красивое бурятское имя Дарима. Оно в любом языке звучит красиво — по-русски в нем слышится слово Дар, в английском оно созвучно слову dare. Но в свидетельстве о рождении старательная девушка, заполнявшая документ, записала имя через букву «О», решив, видимо, что коли слышится А надо писать О.
А во взрослой жизни пришлось ей носить в основном имя Даша. «Дарима, значит, Дарья – будем звать тебя просто Даша». Поскольку любимую бабушку официально звали Дарьей Дардановной, то Дашка не сопротивлялась и даже сама со временем представлялась как Даша.
Папа совершенно не расстроился ошибке в имени, обнаруженной лишь дома, спустя почти месяц. Любой казус судьбы он умел представить таким образом, что даже сама судьба поражалась его жизнеутверждающему умонастроению и подкидывала эти казусы с таким постоянством, словно проверяла на прочность его оптимизм и чувство юмора.
«Ну и пусть будет Дорима! Чем тебе не нравится это имя? – сказал папа маме, – Послушай, как прекрасно звучит – «До Рима!» Да это же самое гуннское имя! Мы же все-таки, не забывай, потомки гуннов. Ведь по-бурятски как «человек» звучит? – Хун! То бишь гунн! Глядишь, и дочь твоя когда-нибудь до Рима доберется». Мама сдалась и не пошла исправлять досадную описку. Так и осталась Дашка Доримой, гуннским потомком. А также Дорой, Дориком, Дорусей, Дарой, Дариком, Дарусей, Дашей, Дачей, Дочей, Риком, Римом, и Д`Ором, и Одором, и Диоримой и каких только обращений к себе не услышала Дашка за свою жизнь. Велик и могуч был поток сознания её друзей, каждый из которых стремился придумать ей уникальное имя.
***
Как корабль назовешь, так он и поплывет. Эта мудрость была известна ещё до эпохи экранного капитана Врунгеля. Дашка же полностью соответствовала своему паспортному имени. Была бы Даримой, может и сложилась бы её судьба по-другому, согласно слову Дар. Но досадная описка в метрике лишила её тихой прелести ровной жизни и папина шутка про гуннов оказалась чуть ли не пророческой.
Наверное, этим объяснялась Дашкина поразительная способность попадать в самые невероятные истории, не всегда приятные, порой мистические, иной раз романтические, или вовсе трагикомические. А может, это объяснялось Дашкиным неистребимым любопытством и верой в то, что вон там, за поворотом, там, за горизонтом, – там, там-тарам – страна ОЗ. Самая настоящая, не просто «ноль-три», проезжающая мимо с громкой сиреной, а именно буквально прочитываемая как «ОЗ». В которую она верила сначала всем своим наивным детским сердцем, затем остатками недовыдавленного детского сознания, а потом уже просто по инерции. И готова была бежать за ним, и не корысти ради, а просто, чтобы хоть одним глазком подивиться на чудо-чудное, диво-дивное, которое вон там, за тем поворотом.
Внешность Дашки – эволюция не по Дарвину
Да, внешности Дашки надо посвятить отдельную песню, в два, а точнее в три куплета. Поскольку в детстве она сменила две кардинально отличающиеся по восприятию красоты общности. В первой – окружение было сугубо азиатским, точнее, бурятским, не тронутым ещё телевизионным прессингом из Москвы. А во втором случае, и далее, окружение было чисто европейским, точнее, русским.
Итак, в первой общности, вплоть до десяти лет, что же она видела в себе, смотрясь в зеркало. Рассматривая себя в нем по частям, что в корне неверно по отношению к истине, она отчетливо видела весьма непривлекательную картину. Каждая её черточка была либо неправильна, либо не вписывалась в принятые каноны, либо просто не нравилась ей самой в силу указанных выше причин. Зеркала во весь рост, увы, встречались не везде, а правильное освещение перед зеркалами – ещё реже. И потому Дашкино самомнение никогда не превышало уровня плинтуса, даже уровень тараканьей пятки был выше её самооценки и топтал её чувствительную душу самым безжалостным образом.
Итак, при ясном свете дня, Дашка, стоя вплотную к зеркалу, встроенному в шкаф, стоявший торцом к окну, видела невыразительно-бледные желто-карие глаза. Точнее, левый глаз, дальний от окна, был карим, а правый, ближний к окну, на который прямо падал солнечный луч – был янтарно-желтоватым. Глаза были почти без ресниц, особенно правый, без черной молнии, полыхающей у бурятских красавиц во взоре, без всего того, что сама Дашка считала красивым. Это самое что-то менялось с годами, постоянным было лишь недовольство своим несовершенством.
Далее на лице она видела чахлые бесцветные волосики вместо одной брови, а второй почти не было. Это так жестоко дневное солнце высвечивало все её недостатки. Не верить солнечному свету Дашка не осмеливалась. Бунт не был её стихией. Она философски покорялась действительности и несла свою «квазимордовскую» участь без внутреннего ропота. В жизни есть место не только красоте или отсутствию её, но и многим другим вещам, более интересным или, как минимум, полезным, чем терзания по поводу собственной внешности. А солнце она так и не полюбила. И вообще, при солнечном свете она всегда чувствовала себя хуже, чем в лунном сиянии.
Продолжу описание её лица: над верхним веком неутешительно прорезалась какая-то огромная несуразная складка, разрушая тем самым отточенную чистоту линии глаза. В народе она называлась «дабхаряшкой» и у многих такая же морщинка над глазом появлялась с возрастом, как и все морщины. А тут она прямо лет с шести прорезалась, а может и раньше. Губы у Дашки были толстые-претолстые, а зубы – как говорила мама, прямо-таки лошадиные. Апофигеем всего была жуткая бордовая родинка на лбу, казавшаяся со стороны то ли расковыренным прыщиком, то ли раздавленным клопом, как однажды заметил одноклассник, и которую приходилось всегда закрывать челкой. Перечисляя Дашкины несовершенства далее, нельзя не отметить, что волосы её не были кудрявыми, как у двоюродной сестры, а ниспадали вниз гадко-гладкой завесой. Без единого обнадеживающего извива. Всегда выбиваясь из резинок и бантиков. Да ещё и не совсем черные. И кожа её не принимала загар, даже если весь день провести на солнце – немного покраснеет, пошелушится и опять становится цвета «туухэ». (Где-то в родословной затесалась рыжая прабабка и подпортила внучке масть.)
А ещё Дашка была коровой – самой настоящей, большой-пребольшой, потому что стояла первой по росту в классе. А поскольку вторая по росту девочка была не просто толстой, а даже тучной, и её некоторые школьные злючки обзывали коровой, то, стоя рядом с ней, Дашка себя видела ещё большей коровой и тихо страдала от своей неподъемной никаким принцем биомассы. Потому-что самый красивый мальчик класса, который сказал про клопа на её лбу, был на полголовы ниже и на переменах гонялся за более миниатюрными девочками. Как же Дашке хотелось стать маленькой, щупленькой и голосистой. Голоса у Дашки тоже, разумеется, не было, и все школьные годы её преследовала фраза: «Даша, говори громче». Да, ещё была шея как у жирафа, как ехидничали подруги, плечи как у дровосека, как печалилась мама, челюсти как у тиранозавра, которые «видны из-за спины», по наблюдениям братьев, и масса прочих мелких недостатков, перечислять которые можно до бесконечности.
Что же касалось второй общности, в которую она попала в десять лет, там прошел не один год, прежде чем она смогла полноценно увидеть себя новым взором.
Новый взор, глядя на неё прямо из зеркала, висевшего так, что солнечный свет падал опять-таки сбоку, видел уже не отдельные недостатки внешности. А один большой и непоправимый ужас. Она была буряткой. В семейском селе!
Слово «бурят», (не говоря уж про «налим», как обзывали всякие несознательные элементы немногочисленных бурятских детей в школе), было табуированным среди её школьного окружения. Никто и никогда не осмеливался произнести его вслух при ней. Тот, у кого оно случайно срывалось с уст, даже в самом нейтральном ключе, подвергался немедленному остракизму.
На него шикали и делали страшные глаза, показывая тайком в сторону Дашки, которую так не хотелось обижать её ровесникам, потому что она была не просто отличницей, но и спортсменкой, комсомолкой, активисткой и вообще, прекрасным товарищем, преданным другом и любимым вожатым подшефного класса. Ну, просто не повезло ей, чего уж греха таить, родиться не в том месте и не в той ипостаси. Что нисколько не мешало танцевать на сцене местного Дома Культуры, выступать в агитбригадах перед колхозниками, быть гордостью школы и дружить с ровесниками, не ценя в полной мере того, как трогательно они оберегают её от любого упоминания её принадлежности к «…» - ой, слово-то табуированное, нельзя его произносить.
В итоге, у Дашки к окончанию школы развился устойчивый комплекс Квазимоды, который даже не стремится стать нормальным человеком, поскольку вполне сносно обжил свою жизненную нишу, смиренно неся свой воображаемый горб. И не надеется не то, что на принцев, а даже на просто заинтересованный взгляд со стороны противоположного пола в свою сторону. Школьные первые любови, в седьмом и девятом классе, обрушившиеся на неё вопреки бесполому самовосприятию, старательно затаптывались и скрывались от глаз даже самых внимательных, благо невозмутимая сдержанность бурятского ребенка позволяла скрыть этот постыдный факт от внимания друзей и родных.
В сюжете: Бурятиядевушкилитература