Писатель Андрей Битов: «Монголия как жила в своем 12-м веке, так она в нём и осталась»
Писатель Андрей Битов никогда не хотел уехать на Запад. Хотя, в разговоре с Игорем Свинаренко, он признается, что от этого шага его остановило в том числе наличие двух семей.
— Многие иронизируют над моим увлечением восточным календарем... А зря. Это серьёзно! Есть определённые закономерности. Даже в 19-м веке люди рождались порциями, есть все знаки Зодиака, зоопарк такой образовывался за 12 лет. Если перечислить писателей Золотого века, сразу видно, что они как яички лежат в корзинке. И Серебряного века это тоже касается. Ахматова – это 1889-й год, Пастернак – 90-й, Мандельштам – 91-й, Цветаева – 92-й, Маяковский – 93-й, Георгий Иванов – 94-й, Есенин – 95-й… или я его с кем-то перепутал?
— А Вы читали про себя, с позиций Зодиака, – похоже?
— Ещё в самиздате ходила книжечка совсем уж для кухарок, простенькая, с гаданиями и всякой ерундой, и про гороскопы там тоже было. Оттуда первая моя информация. Я посмеивался, а потом нашёл про себя такое: «Несерьёзный Бык, в общем, очень выносливый». Это «в общем» – мне понравилось.
— В Армении вас любят и дарят серьёзным визитёрам богатый цветной альбом. И в альбоме про страну вообще и перепечатан ваш старый текст в частности.
— Да, есть такое дипломатическое издание. Они у меня украли название, «Уроки Армении», и так назвали весь альбом. Понятно, за что меня там любят – за то, что я предал гласности геноцид армян, тогда это была под грифом «Для служебного пользования» тема. А за что здесь?
— Я там, ходя по коньячному заводу, с потрясением думал о том, что вы на этом заводе не были.
— В тот приезд, на неделю, когда собирал материал для книги, на заводе не был, но коньяк-то на столе был. И когда был опубликован мой текст, армяне бурно отреагировали на это. Первый секретарь армянского ЦК – кто тогда был? – вызвал Гранта Матевосяна, это мой друг ближайший армянский, и спросил: «Ты его возил?» Да, говорит, я возил. «Хорошую статью написал твой друг». (Книгу он называл статьёй, обкомовское такое понимание жанра.) «Что хочешь за это?» А Грант ему говорит: деньги были бы, попросил бы у вас «Волгу», чтоб вы мне её продали. Это был тогда верх престижности.
— Тонко он сказал.
—«Но денег нету, и потому вот что я попрошу...» А тогда шло слияние колхозов. И слили грантовский колхоз, откуда он родом, с соседним. Думали, станет лучше, а стало хуже. И Грант просит – разлейте обратно! Первый сразу вызвал какого-то клерка и говорит: «Распорядись». Дал указание. Грант говорит, что вышел окрылённый и подумал про первого – всё-таки царь! Но ничего не было сделано.
— А я думал: и колхозы разъединит, и «Волгу» подарит.
— Нет. Потом Грант долго себя ругал за то, что на секунду обольстился властью.
— Тонко, тонко – художник и власть... Вот вы удивляетесь, что вас взяли на высшие режиссёрские курсы, хотя в тот год набирали только нацкадры. Так, может, они вас взяли не как русского, но как черкеса?
— Они не знали. Никто тогда не знал!
— Вот не знали, а правда таки вырвалась наружу.
— Взяли потому, что очень мощная была рекомендация Пановой. Она была женщина такая властная, влиятельная. Руководил курсами Маклярский, в нашем понимании он был полковник КГБ, но он любил курсы. И он их сберёг, сохранил их таким способом: к юбилею советской власти набрал нацкадры. А так курсы считались рассадником антидел и антител.
— Хороший ход он придумал!
— Да, придумал этот ход. Рекомендация Пановой, значит. Потом не исключено, что Маклярский из-за каких-то моих восточных черт мог принять меня, ну, скажем, за еврея. Или за полукровку. И поэтому был ко мне благосклонным. Это всё работало и продолжает работать…
— И вы никого не разубеждаете!
— Это теперь я понимаю. Но тогда-то я считал, что всё идёт своим ходом... ...вот третье измерение – это «Путешествие из России», то есть в пределах бывшего СССР. И вот, значит, пишу я сейчас комментарии… О несвободе в СССР сказано много. Но очень мало сказано о свободах, которые там были! Ты был расконвоированный внутри зоны, если не был колхозником или заключённым. Та свобода перемещений кончилась!
— Тогда было дёшево путешествовать по стране.
— Дёшево. Моя страсть к путешествиям удовлетворялась таким способом! Я скучал, потому что не мог увидеть западный мир, но я удовлетворялся тем уровнем, который был доступен. Или говорят, секса тогда не было; удивительно свободная в этом смысле была страна! Все друг другу давали.
— Бесплатно.
— Да! Без нагрузок.
— Все давали даром, и 1/6 часть мира была наша – поди плохо?
— Везде хорошо, где нас нет. И особенно хорошо это связано с молодостью. Я не любил систему, я не любил строй. Это было моё личное дело. Я недавно нашему с вами общему другу Владимиру Григорьеву сказал – ему очень понравилось – такую вещь: «Наконец-то я понял, – говорю, – как мне отомстила власть». Ну и как же? «Очень просто: я её не заметил, и она меня не заметила». И у меня ещё была формула, записанная в «Оглашённых»: согласиться с тем, что КГБ за тобой постоянно следит – это мания преследования, а не согласиться – тогда ты безумен, потому что не осознаешь объективной реальности. Важно было избежать и того, и другого. Тем не менее это была моя жизнь… Когда меня заставляют выбирать тех или этих, я говорю: а пошли вы оба на х*й! Человека ставят не в положение выбора, а в положение управления. Им хотят управлять. Кацап ты или хохол? Надо выбирать.
Секретари партии – это те же самые баи, которые имеют своих овец.
— Я хохол.
— Нет, я не про вас, я имею в виду неопределённо-лично. «Ты русский или еврей?»
— Меня за еврея часто принимают.
— Ради бога. Главное – разделяй и властвуй, сказано на все времена. Все способы разделять – они выгодны всегда власти.
— Так насчёт того что Пушкин насчёт иностранцев сказал, прав или неправ?
— Он сказал только, что ему неприятно (когда иностранец ругает Россию). А кто прав и неправ, про это он не говорил. Это вы так ставите вопрос – прав или неправ.
— Так, значит, вы думаете, что Пушкин нам в этом не указ.
— Ему просто неприятно это слышать.
— Сказал – и сказал?
— Да, сказал – и сказал. Да, всегда можно исказить смысл, вырвав из контекста цитату. И сразу начать толковать… Да, да, вот это «наши – не наши»… Очень я люблю американца Курта Воннегута. У него в «Колыбели для кошки» есть мысль, что единственная общность людей – это люди встретившиеся вам на жизненном пути. Карасс; гранфалон – люди одного выпуска, одной партии, одной нации – это все ложные карассы. Нет людей хороших и плохих – только по принадлежности к тем или иным убеждениям.
— Вот есть Прилепин – вы читали?
— Один рассказ. Лимонов – отличный писатель, а игра в политику – его личное дело.
— Далее. Проханов часто на вас ссылается. Эта его идея насчёт пятой империи, и Чубайс говорит про империю (либеральную), и вы. Типа вы все заодно.
— Империя – это очень сложный организм. Я его изучал изнутри, поскольку был в ней заперт. Мне глаза на империю открыла поездка в Монголию в 1987 году. Империя как обширное пространство, где жили самые разные народы. И уже тогда у меня возникла идея, что нет единого пространства по общему времени. Нет такого! Все живут в своём времени и находятся в своём веке. Я ездил в Узбекистан советский; секретари партии – это те же самые баи, которые имеют своих овец. Они в 15 веке остались, а Москва теперь думает, что она живет в 21 веке.
— А на самом деле?
— Москва, наверно, в 17-м. А Петербург – в 18-м. Все живут в своём историческом времени, но такой карты никто не нарисовал. И основные конфликты происходят из-за того, что сталкиваются менталитеты, живущие в разных исторических временах.
— Чеченцы и русские.
— Ну да. И ими можно управлять. А управляет соответственно кто? Злодеи. Которые пользуются этой разницей менталитетов. Менталитет – это принадлежность не к крови, а к истории. Я удивлялся, почему монголы предпочитали не Китай с его древней культурой, а русских? Тогда шутили: курица не птица, Монголия не заграница. Что это 16-я или 17-я республика.
— И Монголия, кстати, входила в наш Забайкальский войсковой округ.
— Тем более. И непонятно, кто на кого пародия. Думали, что Монголия пародирует СССР, а на самом деле Россия давным-давно начала пародировать Монголию. Монголия как жила в своем 12-м веке, так она в нём и осталась. Мне тогда объяснили: СССР сделал им резервацию, а китайцы бы их растворили в своей цивилизации. Мы дали им жить по-своёму. На каком-то уровне подсознания… Так вот я вам скажу, что империя – это форма мира после большой войны. Вот что это такое! Империи – вещь историческая, им не так просто возникнуть, и не так просто исчезнуть. Надо смотреть на симметрию возрастную историческую. Если построить человеческую жизнь как синусоиду, то получится, что есть подъём наверх и спуск вниз. Вот если мы сделаем по горизонтали отметку, то мне сейчас, может, не 72 года, а 18, если мне суждено до 90 прожить. Это симметрично очень. Не зря говорят: что стар, что млад – это один уровень… Восстановление империи: все отошедшие республики заболели империей. Грузия в СССР наиболее освобождённая республика всегда была, она первая и пережила имперский синдром. По отношению к своим малым народам.
— Меня смешит то, что Германию – Германию!!! – можно было объединить, а Осетию – вот нельзя и всё тут. Просто красота!
— Это другое дело. Германия до фашизма всегда была разделена на земли, а не только советской властью надвое. В Грузии мы продлили режим Саакашвили, вот что мы сделали. Если б мы не дошли почти до Тбилиси, то они бы его скинули. Но за каким хреном? Что, нам нужна мировая война? Грузины просто решили отойти от одного большого брата к другому, это их дело. Это бездарность дипломатии двусторонняя. Ни дипломатии, ни политики… Что такое качество военной операции вне этого? Люди не хотят, ну не хотят вас! Какие могут быть государственные причины удерживать их силой?
— Венгрия тоже не хотела. Но мы её удержали в 56-м.
— Хотя она и воевала на стороне фашистской Германии, но в тот-то момент она была страной нашего содружества. И давили мы уже своих. А может быть эта маленькая страна была настолько же не фашистской, насколько и несоветской.
— На тот момент она была во многом фашистская! Ветераны-фашисты вернулись из русского плена – и вперёд. Не понравился им Совок, и не хотели они его получить с доставкой на дом. А нам не нравился их фашизм… Кстати у вас же тогда сборник был готов, и набор рассыпали из-за мадьяр. Нашли там какой-то ваш текст подозрительный.
— Это не из-за меня, а из-за Лиры Гладкой, поэтессы ленинградской. Она написала стихотворение которое прозвучало по голосам:
«Там русское стой, как немецкое хальт,
«Аврора» устала стоять на причале,
Мертвящие зыби её укачали…»
Вполне романтическое революционное стихотворение… Конечно, из-за неё рассыпали! В сборнике было много ребят из литобъединения. В Ленинграде не было оттепели… Там был обком.
Кроме Никиты Сергеевича его [Пушкина] никто не читал.
— Надо бы снять фильм ужасов. И назвать его «Обком».
— Так вот я про Монголию почему вспомнил? Почему там точно такая же военная форма как у нас? Да потому что монголы ввели и устройство войска, и районирование, чего прежде у нас не было. Обком, райком – два иностранных слова. Но почему так хорошо легли на русское ухо? А потому что в Монголии было территориальное деление на аймяки и соммоны. То есть ухо запомнило. А я, прожив всю жизнь с русский фамилией Битов, могу сказать: ни один человек из народа, ну, на уровне сержантов армейских и ментовских, не мог мою фамилию произнести правильно. Батов, Бытов, Бутов.
— А потому что фамилия нерусская. Так вам, значит, империя симпатична…
— Нет, как только начинается кровь и насилие – несимпатична. Горбачёв хотел невозможного: разрушить строй и сохранить империю. Так не бывает. Империя была ценностью, конечно. Только для её сохранения можно оправдать захват власти Советами. Новому режиму потребовался геноцид классовый, а не национальный. Создали «дружбу народов», пусть даже она была не очень реальной. А больше провозглашённой.
— Дружба на штыках.
— Нет. Не совсем, не полностью она на штыках была. Она была и раньше, при бывшей российской империи. При советах «народам» дали больше самостийности, чем русским; своих-то давили, своих не жалко. ...И вот что получается с этим Чингисханом? Его 800-летний юбилей отмечало ЮНЕСКО. А пройдет 800 лет, как будут Сталинский юбилей отмечать, а? Никто не знает как! А Наполеон, что ли, подарок? Коек, в которых якобы ночевал Наполеон – каждый отель в Европе такие демонстрирует – больше чем ночей в жизни Наполеона; в Молдавии похожая история с Котовским. Это всё мифология, а истории нет. А есть история народа и история языка, а всё остальное переписывается сотни раз без Божьей помощи. Документы какие-то остаются, но документы тоже не опора реальности, потому что они тоже писались в своё время в чьих-то интересах. Я Пушкиным занимался и вижу, что много раз из него пытались сделать куклу, набитую каждый раз новыми опилками. И никто его не собирался внимательно читать. Кроме Никиты Сергеевича его никто не читал.
— Никиты Сергеича? Михалкова?
— Нет. Хрущева. Он был своеобразный господин. Когда его скинули в 64-м, у него появилось время почитать. И он – только чтоб жена не увидела – читал тайком Солженицына, пряча книгу под подушкой. «Один день Ивана Денисовича» он открыто читал, а «Бодался телёнок с дубом» – тайком. Чтоб Нина Сергеевна не увидела. Так вот тогда и Пушкина прочитал, и сказал: «Не наш поэт, мне гораздо ближе Есенин! И Твардовский». Да, он не ваш поэт, и его никто из ваших не будет читать, если его не набивать кумачом. А если вы сумеете его прочитать, то вы будете другим народом, вот что я скажу. И делается всё, чтобы его никогда не прочли.
— А вот есть тема, как вы впарили Проханову доху, которая сразу облезла, и он на вас обижается – вот-де они какие, либералы! Он сам рассказывал. Это тоже литературная легенда?
— Действительно, он на мою доху положил глаз, я говорю – возьми, у меня денег не было.
— Вы в ЦДЛ тогда встретились.
— Да. Доха была из необработанного оленьего меха.
— Вы её купили в поездках по империи?
— Ну нет, я её купил у очень странного господина в Ленинграде, очень странного происхождения – полуненец-полуфранцуз, можете себе такое представить? Доху я у этого полуненца купил потому, что я шил у него волчью шубу, которую в своё время тоже продал. Мне хотелось что-то такое и необычное, и по деньгам доступное. Шуба, правда, оказалась не волчья, а собачья. Одичавшая, правда, была собака. Проханов сам на доху глаз пожил! А в том, что она облезлая – виноват лось. Или кто там – олень, а уж никак не я…
— Вот была диссертация о дзенских мотивах в творчестве Битова. В Америке, кажется.
— В Англии. Очень давно.
— Но вряд ли тогда пропагандировали дзен, как единственно верное учение?
— Я тогда понятия не имел о дзене. Но многие считают, что это не религия а философия. Всё это одно и то же в человеческом смысле. Это совпадает с опытом человеческим, и с православием… Мне близко вообще понятие дзен.
— Но это вы поняли задним числом. Особенно мне нравится что у них пьянство считается религиозным ритуалом.
— Тогда, можно сказать, что Венедикт Ерофеев сделал из этого духовный путь.
— Насчёт образования: у вас была красивая мысль, что нельзя понять свой язык, не зная иностранного.
— Да, да, правда.
— Вы же англоман.
— В Англии я бывал мало, хотя очень люблю эту страну. Кроме русской литературы, мне нравится ещё английская, а больше, пожалуй, и никакая. По чувству дистанции, иронии и достоинства с этими двумя никто не сравнится…
— Вы ещё говорили, что, если перестройка ещё будет продолжаться, вы организуете собственный застой. Вышло по-вашему как по писаному! Мечта сбылась. Вот вам и застой.
— Но он не мой. А у меня застой – мой собственный. Мне нечего было менять с изменениями в политике.
Разделять, стравливать – способ проверенный, чекистский.
— В каком смысле у вас застой?
— В том что я ничего не меняю. Делаю то, что и до этого делал. Это тоже требовало усилий – не бежать, как говорил Мандельштам, задрав штаны за комсомолом.
— Вас как-то спросили, почему вы не пишете тексты про Запад, и вы сказали: «Я понимаю больше, чем могу».
— Запад – это не мой опыт. Я – человек, выросший здесь, а не там. И зачем я буду писать про то, чего не знаю? Я пишу про человека! Которого знаю. А знаю я лучше всего себя. И окружающий мир. А этот человек – я – имеет много общего с любым другим человеком в мире. Вот я удивляюсь: как же меня понимают в переводах? А у меня есть свой читатель в переводах. Узкий, но он есть, меня можно понять, вот в чём суть дела! Секрет того, что меня переводят в том, что я похож на человека. А не в том, что я русский. И те переживания, о которых я пишу, они понятны другому человеку. Я пишу о человеке, о том опыте, который мне был дан. Я не пишу ни про советскую власть, ни про Россию, ни про что-то ещё – я пишу о человеке. Человеке в этом времени, в этом пространстве, в этой истории, но это уже во вторую очередь.
— То есть, вы пишете о человеке на примере себя…
— Я не пишу на примере себя, это не автобиографично, потому что все перемолото... Я хочу понять то, что я неспособен понять. Как писал Зощенко, «жизнь американского миллионера проходит для меня как в тумане». Или как писал Розанов: «не люблю Запад, там ничего не понятно. То ли дело в России: выйдешь на улицу, встретишь прохожего, посмотрит он на тебя остреньким взглядом, посмотришь ты на него остреньким взглядом – и всё понятно». И дело даже не в одном языке, а в одном историческом времени.
— А «Метрополь» всё-таки кто придумал – Ерофеев, что ли, Виктор?
— Нет, Аксёнов, я думаю. Но рядом оказался Ерофеев. Просто Аксёнов ограбил тех авторов, которые были в «Метрополе», слиняв на Запад. А Ерофеев ограбил Аксёнова. Приписав всё себе.
— В каком смысле?
— В прямом. Все, кто туда вошел, они вошли по доверчивости. Лидером был, конечно, Аксёнов. Это была его идея. А Витя Ерофеев был в шестёрках. Молодой, для него это был путь в литературу.
— Ограбил в каком смысле: в том что затеял и уехал, а оставшиеся расхлебывали?
— Расплачивались, ничего не получая.
— А он получал?
— Я думаю, что-то он получил, с чем-то же он уехал. Я не знаю, какие там деньги, – может совершенно пустяковые – но он ехал уж точно с определённым моральным капиталом.
— А ведь чекисты предупреждали писателей! Когда в Союзе Писателей было обсуждение рукописи. Они говорили, кажется, Евгению Попову: «Вы-то куда лезете, русаки! Аксёнов – еврей, он уедет, он почву готовит, а вы?» Остались же протоколы.
— Советская власть вполне воспитала интернациональное мышление, никто не делил писателей на евреев и на не-евреев. Откуда вы знаете, что Попов не полукровка? Или – что я? Никто ничего не знает.
— Я читал просто эти истории.
— Нельзя говорить о крови в этом деле – кто что знает? А суть заключалась вот в чём. Действительно, жить тогда стало невозможно. Ничего нельзя было написать. Даже то, что человек спит не только с женой, но и с любовницей, что он пьет водку – про это нельзя было писать! У меня не проходили какие вещи? Самые невинные. Фраза: «Над всем Союзом нелётная погода», – это прочитывалось политически. А я писал, как человек летит на Камчатку, и самолёт сажают в каждом аэропорту по пути, сюжет такой. И никаких намёков! А они нашли там так называемые аллюзии. И я теперь уже не уверен, что эти аллюзии не взращивались самой системой. Потому что: «разделяй и властвуй!» Люди на это велись. Верили по простодушию. Была хорошая литература и плохая. Но писателей разделили на горожан и деревенщиков, на евреев и русских – это была затея руководства, это была идеология. Это был мудрый идеологический способ разделить людей… Как только образовался «Метрополь», так за бортом оказалась большая группа значимых писателей, и сразу создалась группа 40-летних, которые не участвовали… Разделять, стравливать – способ проверенный, чекистский. А кто это хавал – тот это хавал. Почвенники вон тоже кушали, когда их ласкали и награждали… Хотя почвенники ненавидели советскую власть гораздо больше, чем либералы.
— Вот так вы думаете?
— Абсолютно уверен: они ведь были дети раскулаченных!
—«Метрополь» – до сих пор будоражит умы!
— Там не было настоящей честности ни у кого. Всё это крутилось, такое варево было… Запад с нами обращался чудовищно цинично. Потому что у западников были свои интересы... На самом деле то, что говорю, надо сокращать, ещё не пришло время разговора. Это ж всё игра, такие дрязги – всегда игра, причем игра вполне понятная, и что в чьих интересах… Это как теперь обсуждать Грузию: правильно или неправильно мы вошли в Осетию? Это вопрос гнусной политики. Перед «Метрополем» шли переговоры по ОСВ, которые мы проиграли, впереди был Афганистан, а между этими событиями выпал наш альманах: две команды стоят на футбольном поле, готовые к игре, а им вместо мяча кинули банку консервную пустую. И этой банкой команды поиграли.
— Пустая банка – это вы про что?
—«Метрополь». Это была такая пустая артподготовка. И никогда б не было вокруг альманаха такого звона, если б не такой момент. Каждый имел право не участвовать, я про себя рассказал, почему я поучаствовал (повторю, идея была мне близка и вышел «Пушкинский дом» на Западе). И я себе не очень много чего ухудшил. Я влез в чужую игру…
— А что вы скажете о русских писателях, которые уехали на Запад? Аксёнов, Евтушенко… кто там ещё – Войнович.
— Ну, Евтушенко не уехал, он умудрялся ездить туда-сюда. Всю жизнь.
— Отъезд – это что, измена идеалам, или как?
— Ну какие были в Советском Союзе идеалы? Это была абсолютно чудовищная страна. С чудовищным режимом. Идеалов никаких не было, чему измена?! Коммунистической партии? Да пошла она на хер. Каким идеалам?
в этой стране всегда было, есть и будет – выбирать из одного.
— Каким? Я к тому, что в августе 91-го они должны были все вернуться.
— Да они все вернулись, когда кормушка здесь началась!
— То есть их отъезд был, по-вашему, простой нормальной вещью?
— Нет! Но, во-первых, это было их правом.
— Ну ладно, Солженицына, что называется, выдворили. А эти?
— Всё это из области судьбы… Те, которые сумели создать из этого судьбу, у кого это на судьбу похоже – это три самых крупных писателя: Бродский, Солженицын и Синявский. Это действительно судьба. Они сыграли с властью, а власть с ними распорядилась так. Вот откуда моя фраза о том, что власть мне отомстила тем, что она меня не заметила. Войдя в конфликт с властью, ты получал славу. Лижи ей задницу – другая история: матблага. А если ты пробовал прожить тишком, придурком, как я, ну что же, тогда и сиди себе в своей сушилке. Это зона, чистая зона. У всех своя судьба… Так что какая измена, измена, каким идеалам?
— Я просто спросил.
— Родина нам изменяла всю жизнь. Так что у каждого есть право выбирать то, что ему понравится. В этом и суть всей борьбы…
Он отвлекается, он как бы уходит в сторону, в прошлое:
— Не хочу я жить на Западе, не буду я жить на Западе. В этом суть дела. Я знал, что, если уеду, то будут обрублены концы, тогда такие были условия.
— Ну люди же уезжали, рубили – и ничего.
— У меня было две семьи, и я чувствовал, что… что я не потяну. Ну и чё-то мне не хотелось на Запад. Не могу я объяснить, но тут не было решения. Я перезимовал, что называется. И остался при своих.
— Ну, не самый плохой вариант.
— Больше всего меня раздражает вопрос: за кого я. То красные, то белые – и те и другие сволочи, так сказал один мужик, кажется, в «Окаянных днях» Бунина, и это правда. А ему говорят – выбери! Если Господь не судил мне погибнуть в этом скотском межеумочном состоянии, то я не буду выбирать. Тем более если придётся, как в этой стране всегда было, есть и будет – выбирать из одного.
В этот момент за окном московской квартиры писателя спокойно завыли сирены, чисто Нью-Йорк! Напоминание о Западе…
Справка
Андрей Георгиевич Битов родился 27 мая 1937 г. в Ленинграде, на Петроградской стороне. Блокадник. Отец – архитектор. Мать – юрист. Пишет с 1956 года. В 1957 году поступил в Ленинградский горный институт. В 1957-1958 служил в стройбате на Севере. В 1958 восстановился в институте, окончил геологоразведочный факультет в 1962. C 1965 года – член Союза писателей. В 1978 году в США опубликован роман «Пушкинский Дом». В 1979 году он – один из создателей бесцензурного альманаха «Метрополь». По этой причине до 1986 года не печатался. Автор множества книг. Награды: Орден «Знак Почёта», Орден «За заслуги в искусстве и литературе» (Франция), две Госпремии РФ (1992 и 1997), Пушкинская премия фонда А.Тепфера (Германия), Премия за лучшую иностранную книгу года (Франция) и многие другие. С 1991 года – президент российского Пен-клуба. Один из создателей неформального объединения «БаГаЖъ» (Битов, Ахмадулина, Горин, Алешковский, Жванецкий), распавшегося «в силу самобытности». По примеру древних греков считает, что после 70 человек может позволить себе делать всё, что хочет. Четверо детей от разных жен, пятеро внуков от разных детей.