По национальности - кочевник

– Дэн, вы много путешествуете. Почему? Это особого рода беспокойство, поиски творческих импульсов?

– У меня, наверное, в генах это все сидит. Все-таки мой небольшой, но славный народ и моя страна – чуть ли не единственная страна, где очень развито кочевническое скотоводство. Я хорошо знаю историю моего рода. Мои родственники, наш клан, скажем, братья, сестры, раскиданы по всему земному шар, включая Австралию, США, Бельгию, Германию, Францию, Чехию (в Чехии живут мои дети). Для них и для меня путешествия — естественный образ жизни. ​

Когда я был маленький, мой дед, он был ученый, полиглот, лингвист, к нему всегда приходила очень большая почта, в том числе был такой журнал из ФРГ Westermanns Monatshefte, похожий, видимо, на Geo или National Geographic, там были роскошные картинки, фотографии. В каждом номере был большой обзор по какой-то стране. Наверное, мне было 8-9 лет, я проникался этими фотографиями. Причем я с детства знал, что единственно верное учение, железобетонное — я никогда не увижу этих стран. Может быть, поеду в Советский Союз, может быть, мне будет счастье поехать в Венгрию, потому что там жила моя тетя, у нее муж тоже очень крупный ученый, венгр, ориенталист, что и получилось. То есть мне было 15-16 лет, когда я впервые поехал в Венгрию, в 17-18 был в ГДР. А потом империя рухнула, и земной шар оказался очень маленьким. Мне с горечью в голову приходила русская поговорка «хороша ложка к обеду». Тогда не мог, а сейчас можешь, но как-то не то что пресыщен, но есть какие-то другие интересные вещи.

– Дэн, получается, что кочевнику необязательно иметь лошадь или верблюда, достаточно просто купить билет на самолет?

– Да, конечно, в основном самолетом летаю. А так дома на лошади — это мое хобби.

– Быть кочевником — это склад ума?

– Да, наверное. Склад характера, ума. Что там еще бывает? Какое-нибудь умное слово придумайте.

– Есть ужасное слово: менталитет.

– Менталитет… Не знаю, у меня, наверное, его нет. Я даже дома, например, в квартире у себя переставляю мебель. Причем мне это напомнило хана Хубилая. Когда он основал город, который сегодня называется Пекином, «северной столицей», для него был построен роскошный дворец, но он специально себе выделил участок, на котором поставил свою юрту, в год четыре раза ее меняли, просто её перемещали по углам, чтобы он чувствовал себя в своей стихии.

– Значит мебель тоже бывает кочевником?

– Мебель в монгольской юрте достаточно скудна, как у японцев, в их доме лежат татами и практически больше ничего не бывает.

– Но юрта — это дом кочевника. То есть сама юрта тоже кочевник.

– Конечно, она вместе путешествует. Раньше были юрты на колесах, гигантские, которые вмещали много десятков людей. Я думаю, может быть они там закатывали пиры, не отходя от главной дороги. Волы тащили медленно эту телегу, все это оборудование. Мне это близко. Я не скажу, что это мое, так как меня испортила Европа и вообще вся эта жизнь в эпоху перемен. Например, у меня не бывает романтизма и не бывает такой ностальгии, которую очень любят, например, русские писатели описывать.

– Вы сказали про ложку и обед. Кажется, у французов есть поговорка, что, мол, путешествовать нужно в молодости. Дэн, у вас трое детей, они по национальности тоже кочевники?

– Да. Часть, наверное, передалась от меня, а часть, так как они с детства постоянно с нами, с моей женой и со мной перемещаются, причем даже не из государства в государство, а с континента на континент, поэтому у них это в крови, они очень легко и быстро находят общий язык, они не пугаются новых вещей и новых запахов. Сейчас моя дочка опять куда-то уехала, в Финляндию, с сыном мы недавно были в Венгрии, я сам был недавно в Германии, в Венгрии, в Австрии. Эта перемена мест, она же восхитительна на самом деле, просто восхитительна. Я не боюсь стран и новых народов, которых не знал. Наверное, есть любопытство какое-то изначально.

– Охота к перемене мест без чувства беспокойства?

– Есть венгерское выражение: «волноваться перед встречей с чем-то», бывает такое острое чувство. Оно со временем притупляется. Сейчас, когда летишь куда-то, я с сыном недавно был в Таиланде, уже летишь привычно через Варшаву, черед Москву, прилетел, вышел, привычно взял такси и поехал.

– Вы выросли в семье с традициями, вы уже вспоминали о своем отце, академике, палеонтологе. В вашей семье говорили на разных языках. В детстве семья воспринимается как должное. А после, когда вы выросли, вы пробовали совершить путешествие в глубь семьи? Если да, вы что-нибудь открыли для себя?

– Да, конечно. Я бы не сказал, что этот мой интерес был какой-то болезненный. Надо было узнать, ты чьих будешь. Те, кто еще живы, иногда рассказывают очень интересные вещи, какие-то факты, которые уже в книгах вряд ли найдешь. Например, моя бабушка рассказывала, как она слышала Тунгусский метеорит, как был оглушающий взрыв, несколько дней летели птицы, бежали дикие животные, небо было несколько дней покрыто облаками. Или она рассказывала, как в детстве к ним в деревню приехали китайские фокусники бродячие, и она видела, как один старый китаец ползет по большому обрубку дерева, она смотрела на это с какой-то горы, когда она прибежала с детьми к зрителем, зрители рассказывали, что этот старик влез в бревно и вылез с другой стороны. Я думаю, что это был очень сильный фокусник с такими способностями внушать. Он просто полз по бревну, а люди видели, что он влез внутрь, потому что он установки давал, как Кашпировский: сейчас я влезу в бревно и вылезу с другой стороны. А так как моя бабушка, ей было лет 9, стояла далеко, она не подпала под его магию. Она видела просто старика, который полз по бревну. Например, она мне рассказывала про своего деда-поляка, которого сослали в Сибирь за антицарские всякие протесты, он в них участвовал. Он прижился, женился, стал очень богатым человеком. У них, например, гостил кронпринц Николай, когда ехал в Японию. Я спрашивал потом у своих теток, которые сейчас еще в добром здравии, они говорили: да, мама рассказывала, что у них хранилась дарственная грамота от кронпринца Николая и большой белый бриллиант, который был вручен ее отцу. Правда, потом после революции моя бабушка ездила в свое поместье и ничего там не было, все было сожжено и разграблено.

–Ваш отец – палеонтолог, получается, что он тоже кочевник, путешественник, но путешественник во времени. Пункт его назначения — мезозой.

–Да, мезозой. Это отсчитывать 64-65 миллионов лет до нашей эры. Он в своей стихии прекрасно разбирается. Мы с детства с братом тоже знали, нам было 8-9 лет, мы знали разницу между динозаврами, не тираннозаврами, которых все знают, есть другие, менее раскрученные динозавры. Кстати, мой сын, в 2016 году мы ездили в Гоби с большой экспедицией, праздновали, отмечали 70-летие первой палеонтологической экспедиции Ивана Ефремова, писателя, и мы нашли все. Там были газеты, там была телеграмма товарищу Сталину, все эти копии были засунуты в бутылку и закопаны. Мой брат по книге вычислил и нашел это место, мы ее выкопали, нашли, теперь она у нас в музее. Мой сын нашел несколько фаланг и когтей. С нами был, естественно, мой отец, были несколько палеонтологов из Польши, из Канады, очень известные люди, профессионалы, и они сказали, что это абсолютно новый вид динозавра. Сын, конечно, очень обрадовался, говорит: «Когда будет описание?». На что отец сказал: «Лет 30 придется описывать». Некоторых динозавров изучают лет 70, все никак не могут доизучать, потому что все время всплывают какие-то новые факты, новые фрагменты костей. Это на самом деле очень интересная работа, но требующая большой физической выносливости и терпения.

– Дэн, вы скульптор, вы художник. Вы путешествуете по формам и поверхностям? Что они вам говорят, что такое формы и поверхности Азии, Европы? Что можно сказать о Монголии, России, Китае, глядя на ландшафты и горизонты?

– В Китае, например, когда вы едете особенно в центральной, южной части, то видишь ландшафты, они у китайцев это уже стали шаблоном, они уже и ногой, и задницей, чем угодно рисуют свои пейзажи, глубокие дали, высокие дали. Когда ты видишь это воочию, действительно получаешь удовольствие, все-таки это не придумано, а это на самом деле реальность, все эти туманы, все эти искривленные артритом деревья. Мне так жалко этих бедных деревьев. Стоит маленький дуб, 15 сантиметров, ему же надо быть 15-20 метров, а его взяли эти злые люди, селекционеры, сделали из него такого урода, еще этим восхищаются. А ведь дереву больно, наверное.

– Это как перебинтованная ступня китаянки.

– Я этих китаянок старых в детстве видел, в Улан-Баторе у нас был большой Чайна-таун, там шли эти китаянки, они даже не шли, они семенили. Когда дул ветер, они всегда держались за что-то, за столб, за забор. Наша игра была в том, что мы сзади подбегали и толкали их, они не могли стоять, падали.

– Есть еще одна тема, которая меня интересует — это путешествие по временам года: лето в пустыне Гоби, осень в венгерской пусте, зима в пражском Старом городе.

– Вы сами знаете, какая здесь в Праге зима. Это слякоть. Но мне особенно не привыкать, потому что я 6 лет прожил в Ленинграде, грязь, слякоть, вечно хмурое небо, как кто-то писал «чухонское небо». Когда я приезжаю в Гоби, я забываю обо всех компьютерах, о гаджетах, о всяких интернетах, мне ничего не нужно. Бывает, когда ты сидишь на даче в Чехии, ты думаешь: вот сейчас хорошо, чтоб был интернет, сейчас включу. А в Гоби у меня все это напрочь исчезает, я просто живу с таким, помните, у Алексея Толстого в «Ибикусе», «у Невзорова было острое чувство наслаждения». В Венгрии то же самое бывает. Я вообще заметил, что чувство родины не идет через какие-то марксизмы-ленинизмы или Первомаи, 7 ноября, всякие патриотизмы, оно у ребенка появляется в первые годы, от 3 до 5-7 лет, этот ландшафт, который он ежедневно видит, он становится родиной, самой привычной и дорогой. Может быть, если взять, например, кавказца или перуанца из Анд, в младенчестве отвезти в Нью-Йорк или в пусту венгерскую, возможно для него станет родиной это новое место. Не знаю, такие эксперименты я еще не делал. Но, оказывается, чувство родины у кого-то – горы, у кого-то, видимо, море, прибрежные места, как в Таиланде. И еда, то, что им бабушки и дедушки в три-пять лет давали, становится их привычной едой.

– Для меня открытием в эмиграции стало чувство родины. Я для себя решил, что прежде всего родина — это цвет, вкус и запах. Но, возвращаясь к обонятельным путешествиям, чем пахнут разные страны, народы?

– То, что я помню: Будапешт всегда пах углем, пока не перешли на газ. Скорее всего Лондон такой был, кстати, нет уже такого, чтобы в Лондоне смог был. Вы помните?

– Был специальный закон парламента, я уже про новые времена, 50-е годы, запретивший использование угля, тогда и исчез тот самый знаменитый лондонский туман, который лондонцы называли «гороховым супом».

– В «Шерлок Холмсе» есть и у других писателей. Я в прошлом году был на самом востоке Монголии, там растет ковыль, это абсолютно плоское место, туда, кстати, наши все богатенькие Буратино отвозят своих лошадей на пастбища. Там 24 часа в сутки пахнет ковылем, то есть его можно пить. Вкупе с тем, что там почти никого нет, нет никаких заводов, фабрик, поэтому воздух прозрачный, очень густой и вкусный. Я такого мало видел, мало нюхал. Пекин, если мы сейчас возвратимся к запахам, Пекин всегда был смесью дерьма и кориандра. Сейчас, правда, они этим всерьез занялись, поэтому в центре города все нормально, все, как в Европе.

– Чем пахнут люди?

– У людей разных стран, конечно, запахи специфические, если так очень мягко сказать. Вы знаете, что народы обычно не видят бревна в своем глазу. То есть монголы издавна знали, что китайцы страдают запахом изо рта, русские подмышками, а монголы ногами страдают. В монгольском языке даже есть определенные понятия. Например, по-русски мы говорим «пот», может быть, раньше были другие уточняющие названия. В монгольском языке разные виды пота называются по-разному. Это слово для ног, а это для подмышек, и в общем есть понятие «пот» и «запах». Всегда для нас пот связан с запахом.

– У вас есть какие-то обонятельные аллергии?

– Была с детства, когда сено, сенная лихорадка, но я ее, кажется, добил, принимал какие-то сильные уколы полгода, шведские. Сейчас мы поехали на дачу, там, говорят,  куча всего растет и вдруг начинаю чихать, и моя младшая дочка чихает. Я говорю жене: где-то что-то растет, а что — не знаю. Я же не могу ходить, каждый цветок нюхать. Бывает. Для этого надо покурить, я курю сигареты, если есть– что-то другое, сигары тоже курю. И выпивка помогает, кстати. Хорошие виски с водичкой притупляют. А может быть это плацебо, не знаю.

– Наверное, самый выдающийся эротический путешественник — это Казанова. Почему самый выдающийся? Потому что он книгу воспоминаний написал подробную, психологичную. У каждого из нас были или есть свои эротические путешествия. У вас есть любимые эротические путешествия?

– Я вам скажу за Казанову: у него не так уж много было этих объектов сексуальных. Сегодня любой нормальный мужик в расцвете сил, по-моему, имеет намного больше. У меня был один антикультурный шок, когда я был в Таиланде несколько лет назад, мой друг, который там работал много лет, он меня повел в бордели. Меня, наверное, было трудно удивить чем-то, но я там получил довольно большой шок. Потому что, как оказалось, самые красивые девушки в этих местах — это бывшие мужчины. И даже не бывшие, а мужчины, у которых груди, перси, ланиты, все сделано операциями, химиями, черт знает еще чем. Они все очень милые, красивые, все в бикини, все доступные. А доступность – это ведь нехорошо. Человек — животное, а животное, зверь всегда добивается обычно какой-то борьбой, или мозгами, или мышцами. Мне стало скучно.

– Мы коснулись интимной темы, но у нас конфиденциальный разговор, нас никто не слышит. Все-таки вы, кочевник из Монголии, вы открыли для себя какой-то эротический мир в путешествиях по Европе?

– Нет, я был и на Рипебане в Гамбурге, был во Франкфурте-на-Майне, в Амстердаме. Когда туда приходишь, смотреть эти объекты — это все не так впечатляет и возбуждает, как я бы хотел бы. И в Китае, и в Японии, когда ты подходишь, смотришь это все: сидят усталые, довольно потрепанного вида девицы. И в Индии тоже, приходят и на ухо шепчут разные предложения заманчивые: кого хочешь — девочку или мальчика, козу? Любой выбор. В Таиланде очень часто можно увидеть толстых грузных старых европейцев. Я спрашиваю: а эти? «Да это педофилы всякие тут ходят, пенсии свои проживают немецкие». Я абсолютно не монах, «Декамерон» мне был очень интересен в свое время, хорошие интересные вещи люблю читать, сопереживать, скажем. Когда вы говорите «эротические путешествия», вы, наверное, не имеете в виду бизнес.

– Нет, это сексуальные путешествия, это как раз неинтересно для меня — сексуальные путешествия. Эротическое путешествие все-таки связано с богом, с Эросом — это другое измерение, это трехмерный мир божественной эротики.

– Может быть, я не так развит для этого.

– Я бы сказал даже, что эротика — это секс, освященный богом.

— Любовью.

– Совершенно верно.

– Я может быть когда-нибудь напишу об этом. Я видел одну негритянку, теперь говорят афроамериканка.

– Если она американка. Можно сказать темнокожую.

– Да, темнокожая девушка, она стояла в нью-йоркском сельпо, я стоял рядом в кассу платить, ее совершенные черты лица и фигуру я до сих пор помню. Я смотрел и думал: а кто же этот счастливец, с которым она ходит, разговаривает, готовит что-то, ругается, любит? Потом довольно часто ты становишься этим счастливцем и ходишь, зеваешь.

– Дэн, я позволил себе дать свое определение родины — цвет, запах, вкус, я бы добавил еще звук, голос. Музыка для вас – это вид путешествия?

– Есть группа людей, которые с детства любят рок. В 8 лет меня познакомили с музыкой «Битлз», потом «Би Джиз», «Роллинг стоун», я потом понял, что есть люди, которые любят «Роллинг стоунз», есть люди партии «Битлз». В группу «Битлз» входят певцы типа Элтона Джона, например, или «АББА», в «Ролинг стоунз» – Джими Хендрикс, AC/DC, Kiss. У меня не было такого, я люблю монгольские народные песни, знаю очень известных хороших певцов, восхищаюсь ими. Если вы, например, сядете со мной в машину и мы погоним в Гоби, там будут АББА, «Аэросмит». У меня не связано с какой-то страной. В Китае немножко трудно, потому что китайцы до мировой музыки по известным политическим причинам не могли дойти, им было запрещено, поэтому в Китае бурно цветет своя попса, это просто какой-то кошмар, конечно. Южнокорейская попса — это другое. А так как моя мама была балетмейстером, то на слуху была вся классика. Потом еще, я помню, у нас радио, черная точка, помните, были такие радио в каждой квартире, по ним бредятина всякая шла: перевыполнили на 150% чего-то и так далее, знатные пастухи, кто-то еще. Какие-то шли долгие оперы или какие-то революционные спектакли, кто помер, кто кого убил, как коммунисты победили. И видимо, у этого радио были пустоты, они не знали, чем заполнить, и они заполняли симфонической музыкой. Наверное, поставили и на час уйдут куда-нибудь пьянствовать. Я потом понял, что это был, например, мой любимый Второй концерт Рахманинова, или Моцарт, или Гайдн. Это я потом начал понимать, а эта музыка уже, оказывается, во мне была заложена. Плюс балет мамы, когда маме некуда было нас девать, маленькие были еще, она таскала нас в балетный класс, на все эти балеты, спектакли, оперы. Мы, конечно, слушали. Не то что прямо открыв рот слушали, но просто это все впитывали в себя. Поэтому это все очень близко мне. И это, наверное, тоже связано с детством. Скажете «детство», я вспомню Второй концерт Рахманинова в Монголии.

–Дэн, спасибо. Bon voyage!