«Я прошу бурят не забывать свой замечательный язык»
Дьердь Кара, которого без преувеличения можно назвать одним из самых выдающихся монголоведов современности, дал эксклюзивное интервью ARD.
<p>Его имя уже при жизни овеяно легендами, а монголы давно переиначили его на свой манер – Хар Дорж, что является особым знаком уважения и признания. Широко известен его замечательный труд по истории книжной культуры монголов «Книги монгольских кочевников», написанная на русском языке и изданная в 1972 году. Эта книга пробудила интерес многих студентов к монголоведению множеством удивительных фактов, ясным и доступным стилем изложения и широкой эрудицией автора. Профессор Кара является автором еще двух десятков книг и большого числа статей по истории и филологии монгольских, тунгуссо-маньчжурских и тюркских народов. Дьердь Кара был учеником знаменитого венгерского монголоведа Луиша Лигети и достойно представляет сегодня венгерскую школу монголоведения, несмотря на то, что уже много лет работает в США. Много лет он отдал своему родному Университету Этвёша Лоранда в Будапеште, а с 1988 года является профессором в признанном центре американского востоковедения – Индианском университете. Он знает множество языков, среди которых основные монгольские: халхаский, ойратский, бурятский, калмыцкий, дагурский. Профессор Кара любезно согласился ответить на несколько вопросов AsiaRussia.ru о карьере ученого, о работе над знаменитой книгой, об американском монголоведении и своем единственном визите в Бурятию. Дорогой профессор Кара, расскажите, пожалуйста, о своем пути к монголоведению. О, это долгая история. Еще в школе меня очень интересовали различные причудливые письменные системы, необычные издания Библии. Этот интерес привел меня к китайской иероглифике. Помню, что как-то я отправился в Национальную библиотеку в Будапеште, чтобы найти там китайскую Библию. Там же я раздобыл китайско-русский словарь и решил, что теперь прочитать текст не составит труда. Но я тогда не знал, что старые китайские тексты пишутся сверху вниз и справа налево, а потому так и не смог ничего понять. Это привело меня в университет, где я нашел преподавателей китайского, которые посоветовали мне обратиться к Луишу Лигети. Академик Лигети тогда возглавлял Кафедру Внутренней Азии и Отдел китаистики. Он поддержал мой интерес к китайскому языку и письменности, но убедил заняться монгольским, поскольку, по его словам, «монгольский намного интереснее».
Монгольское слово «цэрэг» показалось мне очень похожим на венгерское «шерег» с таким же значением «войско».
Тогда в группе изучения монгольского было совсем немного студентов. Я попросил его порекомендовать мне литературу по монгольскому языку. Он дал мне книгу А.Р. Ринчинэ «Учебник монгольского языка» на русском языке. В учебнике был небольшой словарик, которым я очень заинтересовался, обнаружив там несколько слов, поразительно напомнивших мне родные венгерские. Так, монгольское слово «цэрэг» показалось мне очень похожим на венгерское «шерег» с таким же значением «войско», «армия». Были и другие похожие слова. Эти слова в основном тюркские, под влиянием которого находился венгерский. В конечном итоге монгольский показался мне очень интересным, и я решил, что хочу им заниматься. Сказалось также и то, что Венгрия находится между двумя большими мирами – Западом и Востоком. Это похоже на положение Монголии между Китаем и Россией. У Венгрии и Монголии, двух маленьких наций, есть много общего, и я стал испытывать чувство симпатии к этой стране и этой культуре. Как вышло, что вы написали вашу знаменитую работу «Книги монгольских кочевников» на русском языке? Санкт-Петербургский филиал Института востоковедения Академии наук СССР нуждался в помощи специалиста по монгольской письменности. Руководство института пригласило меня в Ленинград, я называю его Санкт-Ленинбург. Некоторые люди были возмущены, почему для работы с монгольскими рукописями привлечен иностранец, как будто в СССР и Ленинграде нет своих специалистов. Ошибкой было то, что мне планировалось поручить составление каталога монгольских рукописей, которые они имели. В связи с этой проблемой, академик Андрей Николаевич Кононов дал мне другое задание, попросив написать книгу о монгольской книжности, подобной той, что когда-то академик Игнатий Юлианович Крачковский посвятил арабским рукописям. Прежде чем я начал работу, я исследовал все, что у них было на монгольском письме. Я тогда обнаружил множество книг, которые даже не имели инвентарных номеров. В Зеленом зале Института было множество шкафов, в которых хранились монгольские книги. Я начал их каталогизировать и описал порядка 500 единиц. Среди них было одиннадцать томов монгольского перевода «Праджняпарамиты». Тогда же я стал сотрудничать с замечательным монголистом Алексеем Сазыкиным, который позднее провел огромную работу по каталогизации монгольской коллекции Института. После этого я еще раз наведывался в Ленинград и помогал Сазыкину вычитывать его каталог. Затем я, что называется, окончательно «смылся» из Ленинграда. А как же Калмыкия и Бурятия? Удалось ли вам побывать в «монгольских» республиках СССР? Я, к великому сожалению, никогда не был в Калмыкии, и со временем остается все меньше надежд на то, что я когда-нибудь там побываю. Но я знаком с некоторыми калмыцкими учеными, и здесь в Блумингтоне иногда бывают ученые из Калмыкии. Когда я впервые побывал в Монголии все еще студентом в 1957 году, вместе с двумя венгерскими учеными мы посетили западную Монголию и сделали записи ойратского фольклора. Мои первые статьи были посвящены этой теме. Что касается Бурятии, то там мне удалось побывать лишь однажды. Я ездил туда на международную конференцию незадолго до распада СССР, не помню, в каком году именно. Каким было ваше впечатление о Бурятии? До приезда в Бурятию я знал о проблемах, с которыми сталкиваются буряты в деле сохранения своего языка и культуры. Помню, меня пригласили дать интервью на радио вместе с другими коллегами, и радиоведущий спросил о моем мнении по вопросу о бурятском языке. Еще до того, как я начал отвечать, он сказал, что «бурятский язык у бурят был украден». Он говорил и о других печальных вещах, и я поддержал его и попросил бурят ни в коем случае не забывать свой замечательный язык. Я прошу об этом и сейчас. К сожалению, у нас было мало свободного времени в Бурятии. Мы были очень заняты конференцией, была еще короткая поездка на Байкал. Помню огромную голову Ильича на главной площади. Она все еще там? Да, все так же на главной площади Улан-Удэ. Но я помню, что общая атмосфера в Бурятии была, если можно так выразиться, архаичной, глубоко советской. Когда я работал в Ленинграде в свой второй приезд туда, это было еще время правления Брежнева, и молодежь уже тогда выражалась в весьма свободном духе, критикуя политику советских властей. Мы часто беседовали с людьми об этом во время перерывов между работой. Помню, в Институте была Татьяна Скрынникова и другие молодые ученые. Алексей Сазыкин был тогда в секретариате парторганизации при филиале Института востоковедения. Вся эта молодежь очень критично отзывалась о режиме. И Сазыкин как-то выразился в том духе, что «мы на вашей стороне, а не на стороне партийных боссов». А в Бурятии атмосфера была гораздо более консервативной и просоветской, за исключением некоторых молодых людей, как тот самый радиоведущий.
Монголоведение в США было основано по большей части иностранцами.
Вы поддерживали отношения с бурятскими учеными? Разумеется, я был знаком с Гармой Санжеевым, который работал в Москве. Я знал китаиста Николая Мункуева, который, несмотря на пристрастие к алкоголю, был очень хорошим ученым. Он написал ряд прекрасных работ, включая знаменитый перевод с китайского «Мэнда бэйлу» («Полное описание монголо-татар»). Помню большого знатока бурятского Константина Черемисова, словарем которого я до сих пор активно пользуюсь. Как-то я встретил его в аэропорту в Москве до того, как он закончил свою работу над Бурят-монгольско-русским словарем. В его пиджаке было множество карманов, забитых карточками с бурятскими словами. Он достал мне какую-то из них и сказал: «Вот видишь это прекрасное бурятское слово. Редактора не хотят включать его в словарь!» В Улан-Удэ я познакомился с Василием Найдаковым, историком и литературоведом, тогда еще и директором Бурятского института общественных наук. Этот человек, как и многие другие, был вынужден писать множество работ в унисон с партийной идеологией. Когда началась ваша работа в США? Была сложная ситуация. Умер Гомобожав Хангин, основатель монголоведения в Блумингтоне, в Индианском университете. Джон Крюгер, ученик Николая Поппе, который работал тут несколько десятилетий, ушел на пенсию. Получилось так, что в США не осталось преподавателей монгольского. Так я был приглашен сюда, в Блумингтон, в 1986 году, сначала как приглашенный профессор. Затем я приехал сюда в 1988 году, и в этом году университет решил дать мне постоянную должность. У меня все еще были обязательства в Будапеште, и мне приходилось жить между двумя странами. Позднее, когда я нашел себе преемника в Будапеште, я стал больше времени проводить в США. После ухода на пенсию в Венгрии, я окончательно перебрался сюда. Сейчас у меня двойное гражданство. Вы можете сравнивать ситуацию с монголоведением в странах социалистического лагеря и здесь в США. Что общего и что различного в развитии этой отрасли востоковедения? Общее заключается в традиции. Монголоведение в США было основано по большей части иностранцами. Николай Поппе, советский монголовед, сыграл большую роль в становлении монголоведения в США, после того, как переехал в Сиэтл. По сути, он привез в эту страну санкт-петербургскую традицию монголоведения, потому можно говорить о некоторой преемственности между российским и американским монголоведением. Среди его учеников такие ученые, как Джеймс Боссон, Джон Крюгер и другие. Я уже упоминал Гомбожава Хангина, который начал монголоведение в Индианском университете. Другим важным источником монголоведения в США был Оуэн Латтимор, но у него были проблемы с властями из-за его протестов против Вьетнамской войны. Многие здесь считали его приверженцем левых взглядов, но в Советском Союзе к нему также относились настороженно. Он не был традиционным кабинетным ученым, но полевиком, путешественником, объездил всю Азию, сотрудничал с Чанкайши. Латтимор был очень интересной личностью. Еще один ученый, которого следует упомянуть в этой связи, был крупный монголовед-китаист Френсис Кливз, работавший в Гарварде. Он написал великолепные работы, сотрудничал с отцом Антуаном Мостардом, выдающимся монголоведом прошлого. Кливз одинаково хорошо владел классическим китайским, современным разговорным китайским, а также классическим монгольским. Еще одним крупным экспертом по Китаю и Монголии в США был Генри Серройс, который работал в Мериленде католическим священником. При этом он занимался наукой, писал книги не только о монголах, но и о китайско-чжурчжэньских отношениях, о торговле между Минским Китаем и монголами Алтан-хана, о Даян-хане. Отличием и вообще негативной чертой монголоведения в США является то, что в тех университетах, где монголоведение сохраняется, программы очень короткие и недолговременные, поэтому не удается наладить какую бы то ни было преемственность. Например, В Калифорнии, где работал монголовед Джеймс Боссон и где у него было много учеников, после его ухода на пенсию монголоведения не осталось. Я знаю, что у них сейчас есть кто-то, но с интересом в современной экономике Монголии. В этом нет ничего плохого, но я полагаю, что монголоведение должно опираться на знание как современного, так и классического языка, на изучение истории и современности. Даже если есть курс по современному монгольскому, этого бывает недостаточно. Ведь существуют и другие монгольские народы. Во Внутренней Монголии пользуются классическим монгольским письмом, которое я называю неоклассическим. Есть также такие народы, как буряты и калмыки, культуру и язык которых монголоведы также обязаны знать. Спасибо вам, здоровья и успехов в научном поиске! Вопросы задавал Николай Цыремпилов</p>
В сюжете: бурятский языкнаука