О рабском сознании

Уже лет десять пытаюсь как-то с помощью слов, понятных людям, определить «региональную специфику». Получается плохо. Но многочисленные программы развития чего-нибудь, проваливающиеся с дивным постоянством, которое объясняют присущей нам экзистенциально тяге к воровству, заставляют меня пробовать это делать снова и снова. Без понимания этой специфики не только не работают, оказываются чудовищно затратными и неэффективными государственные программы. Без нее все революции против тирании оборачиваются еще большей тиранией, а все проекты либерализации почему-то пробиваются «железной рукой» сквозь человеческие слезы, жертвы и страдания.

Когда я пытался описывать фактаж, на который опираюсь, мне говорили: Это такая архаика. А я понимал, что оно не «архаика». Поскольку сам термин «архаика» предполагает, что оно когда-нибудь разовьется в модерн. А она не разовьется. Она уже знает модерн и не очень его хочет. Модерн вполне может оную архаику (данную конкретную) уничтожить, ликвидировав большую часть ее носителей. Но развить? Извините. Она из другой песни. Мне говорили: это — местная «этнография»; (экзотика). И опять же, я понимал, что она не этнография. Она просто другая норма. Это — психология людей, привычных к рабству — говорили мне самые тоскливые и одноклеточные. И здесь я совершенно точно понимал, что эти самые «рабы»; в сотни раз свободнее «свободных и сознательных граждан». Они просто старательно и тщательно оградили свою свободу от государства. А свобода в государстве для них равноценна рабству. 

Им фиолетовы выборы. Просто потому, что это игры государства, а они в них не участвуют. Почему? Потому, что любое государство — это казино. А выиграть у казино невозможно по условиям задачи. Проще оградить себя от мошенника, чем пытаться переиграть его на его же поле по его правилам. Для них закон (безразлично, хороший или плохой) — это высшая планка риска, за которой всякая разумная деятельность прекращается. Правила нужны и они есть. Просто формулируются эти правила иными средствами: ритуалом, мифом, понятиями и др. В этой ситуации бороться за «построение правового государства» примерно то же, что бороться за гордое право ношения ошейника с номерком. Им враждебны любые потуги «их спасти» или «им помочь». Поскольку любое такое внешнее вторжение разрушает сложнейших и тонко отстроенный механизм жизни. Они (мы) не могут понять, что такое «классовая (стратовая и др.) ненависть» или «солидарность». В отличие от обществ модернити, человек для них никогда не «типичный представитель своего класса», но всегда ОН — конкретный и единичный. С ним можно дружить, любить, ненавидеть, воевать. Но именно с вполне конкретным и уникальным. 

Почему же это почти не улавливается традиционным социологическим инструментарием и не очень хорошо ловится инструментарием антропологическим? Все просто. Эти люди защищают свой конкретный и уникальный мир, который сегодня (это не значит, что так будет завтра) оказался слабее в средствах насилия, чем мир модерна. Защищают просто — имитируя модерн, подставляя внешнему сознанию привычные ему формы. И сознание модерна успокаивается. А мир живой жизни за пределами модерна продолжает быть. Важен ли он? Да. Как мне кажется, невероятно важен. Причем по совершенно земной причине. Модерн, да и постмодерн живы до тех пор, пока в их порах, в их прорехах живет мир единичных людей, мир спонтанных организованностей, мир понятий. Именно он обеспечивает человеческому сообществу устойчивость, воспроизводство самых простых человеческих отношений — доверия, дружбы, любви.