«Провинциальные академические институты подавляют научный поиск», - антрополог из Японии Ольга Шагланова
Антрополог из Японии о будущем российской науки, разных научных подходах ученых Японии и России, и в чем сила диктофона.
В рамках своей диссертации Ольга изучала шаманизм и традиционные верования бурят Тункинской долины. После нескольких лет работы в Бурятском научном центре и Этнографическом музее народов Забайкалья Ольга была приглашена на работу в Национальный музей этнологии г. Осака (Япония). В Японии Ольга успела поработать и в Институте Северо-восточной Азии Университета Тохоку (г. Сендай). Она также прошла стажировку в Кембриджском университете, участвовала в конференциях в различных странах мира. В Японии Ольга организовала ряд научных конференций, в которых принимали участие и бурятские ученые. Мы решили задать Ольге несколько вопросов о состоянии этнографических исследований в России и Японии, о стабильно растущем мировом интересе к монгольским народам, в частности, к бурятам, об особенностях этнографической школы в Японии и процессах, происходящих в науке в нашей Республике и стране.
Ольга, почему этнография?
Я родилась в деревне и всегда жила в этнографии, если можно так выразиться. С детства я любила слушать истории и легенды родных для меня тункинских бурят, участвовать в общественных обрядах и праздниках. В средней школе стала всерьез интересоваться историей и краеведением. Помню, как мы, члены кружка краеведов, с большим интересом собирали предметы старины у сельчан для создания краеведческого музея в нашей школе. Директор нашей школы, Фомкинова Роза Александровна, была очень неравнодушным человеком и поддерживала всякую самостоятельную инициативу школьников. Она приглашала в школу историков, краеведов из Улан-Удэ, Иркутска. Однажды она объявила, что к нам едет экспедиция московских этнографов и социологов из Института этнографии и антропологии. Я согласилась стать добровольцем и оказывала ученым-полевикам услуги переводчика. Именно тогда я сделала одно важное наблюдение. Наши старенькие бабушки, которыми интересовались столичные ученые и которые действительно знали очень многое, в присутствии исследователей с диктофонами замыкались, ссылаясь на неосведомленность. Мне тогда стало ясно, какая четкая граница существует между своими и чужими. Еще я поняла, что предполагает профессия этнографа. А предполагает она способность стать своим, даже если ты по определению чужой, как в случае с этими москвичами. Тут очень важно владеть языком, пожить с этими людьми бок о бок, хотя бы год. Правда, в последние годы бурятское деревенское общество стало более открытым. Но теперь проблема в том, что знающие старики уходят.
В чем отличие этнографии и антропологии и кем ты считаешь себя в первую очередь: этнографом или антропологом?
Честно говоря, я не вижу какой-то принципиальной разницы. В университетские годы нас учили, что между этнографией и культурной антропологией можно ставить знак равенства. Социальная антропология считалась чисто западной дисциплиной, более теоретической. Сейчас же я так не думаю, теории есть место везде. И вообще это понятийная сфера, где границы очень условны и расплывчаты. И этнографы, и антропологи изучают человека и общество.
Ты много лет проработала в Бурятском научном центре. Как получилось, что ты решила работать за рубежом, и почему именно Япония стала местом твоей работы? Это был сознательный выбор?
Мне всегда был интересен опыт сотрудничества с зарубежными учеными, особенно с теми, кто занимается той же проблематикой, что и я. На каком-то этапе мне захотелось дальнейшего развития, открыть новую страницу своей биографии. Япония не была самоцелью. Просто в Бурятию часто приезжают японские коллеги, у меня сложились определенные связи. В Японии большой интерес к монголоведению, поэтому там просто количественно больше коллег, с которыми у меня лично пересекаются научные интересы.
Чем различаются подходы российских ученых и японских?
Социальные науки в Японии развиты не столь хорошо, как технические или естественные. Этнография – довольно молодая наука в Японии. Возникла она после революции Мейдзи, в конце XIX века, и отправной точкой для японской этнографической школы, как и для британской, стали колониальные интересы. Японцев интересовали обычаи и традиции народов, с которыми они имели дело в Азии, с практической точки зрения. Японские этнографы, как правило, занимались сбором эмпирического материала без каких-либо серьезных попыток его анализировать. Это до сих пор влияет на стиль исследования моих японских коллег. Они чрезвычайно внимательны к деталям, потому общее зачастую от них ускользает. Недавно я познакомилась с молодым японским исследователем, который изучает традицию расчистки прорубей у якутов. Так вот, он с гордостью рассказывал мне, как замерял глубину и ширину прорубей, толщину льда, выводил среднее число участников работ, описывал их инвентарь, высчитывал время, которое в среднем тратят люди на расчистку. Все эти детали казались ему чрезвычайно важными. Это то, что я называю японским подходом. Мне было бы гораздо интереснее узнать о принципах организации хозяйственных работ внутри общины, их социальном значении в жизни общины и трансформации хозяйственных традиций. В этом смысле наша отечественная этнография, к которой я себя отношу, отличается от японской в выгодную сторону. Для наших ученых важны детали, но при этом мы стремимся и к общим выводам, к взгляду с высоты. Японцы внимательно относятся к теории, но редко используют ее на практике. Наши исследователи более гибки и открыты, хотя иногда, по моему личному мнению, без должной доли критики относятся к зарубежным теоретическим моделям.
Что ты думаешь о происходящем сегодня с российской наукой, о ее реорганизации?
Мне представляется, что с российской наукой происходят вполне закономерные вещи. Мой многолетний опыт работы в РАН позволяет мне говорить, что провинциальные академические институты в большей степени подавляют научный поиск, чем способствуют ему. Вся эта система движется к своему логическому завершению, она в определенном смысле себя исчерпала. Гораздо больше перспектив я вижу в зарождающемся процессе самоорганизации науки. Я имею в виду, что научная жизнь должна переместиться и перемещается из официозных академических учреждений в инициативные научные группы. Именно такие группы и надо поддерживать, давать возможность им расти. Участники самоорганизующихся научных коллективов более мотивированы заниматься наукой, стремятся к развитию и движению, без чего науки просто нет. Научное будущее России я связываю с такими группами. В Японии, кстати, в определенном смысле, есть сходные проблемы. Строгая иерархия и субординация в японских научных учреждениях, доминирование ученых старшего поколения над молодыми исследователями также не способствуют научной инициативе. Но тут проблема лежит не в институциональной сфере, а в культурных установках.
Какие процессы, происходящие в Монголии или Бурятии, интересуют или волнуют тебя как ученого?
Самое интересное для меня – это происходящий на наших глазах процесс поиска идентичности монголов. Монголы стремятся к созданию единой супернации, которая бы включала и маргинальные монгольские группы, такие, как буряты, калмыки, чахары, хорчины. Это стремление особенно ощущается в среде халхов Монголии, которые для этого активно используют символы и образы, понятные всем монгольским народам: великая монгольская империя, личность Чингисхана, монгольский язык, религия. Но эта попытка собрать воедино большой монгольский мир неизбежно сталкивается с реальностью. И я говорю тут не о сложившейся политической конфигурации, интересах Китая и России. Я говорю о значительных культурных различиях монгольских народов, о разной ментальности. У каждого из них своя судьба, и, следовательно, и свой образ монгольского мира. В диаспорных группах монголов, изучению которых я посвятила определенное время, эти различия видны особенно рельефно. Попытка халха-монголов навязать другим монголоязычным группам свои стандарты «монгольскости» нередко вызывают отторжение. Монгольский мир многолик, разнообразен, он намного сложнее, чем представляется большинству.
Ольга, каковы твои дальнейшие планы?
Я никогда не связывала своего будущего с Японией или зарубежьем вообще. Рассматриваю свое пребывание здесь лишь как эпизод моей научной карьеры. Я думаю, что в определенный момент вернусь домой, но не знаю, есть ли у меня будущее в рамках официальной науки. Больше надежд возлагаю на сотрудничество с неформальными группами коллег, которых уважаю и с которыми с большой радостью продолжила бы сотрудничество. У меня много планов, я думаю, что могу быть полезной своей родине.
Справка
Ольга Андреевна Шагланова является этнографом, исследователем культуры монгольских народов. После окончания в 1998 году Восточного факультета Бурятского государственного университета Ольга поступила в аспирантуру и прошла подготовку под руководством крупных отечественных этнографов-монголоведов Галины Галдановой и Натальи Жуковской.
В сюжете: Ольга Шагланова