Вечный часовой
Варшавская газета от 1924 года:"Русский солдат 9 лет охранял крепость!" Польской разведке было известно, что в 1915 году русская армия, отступая, не взорвала крепость Осовец, а направленными взрывами засыпала подземные склады. Несколько офицеров, которые первыми спустились в подвалы, выскочили оттуда с криками: по их словам, из темноты по-русски раздалось грозное: "Стой! Кто идет?" Однополчане попросту забыли о солдате, замуровав бойца аж на 9 лет.
В 1972 году японские газеты пестрели необычными новостями о том, что японские солдаты до сих пор, хотя прошло 30 лет после окончания войны, партизанят в филиппинских лесах. Вот так выглядели эти репортажи:
«Подпоручик Хиро Онода оказался на Филиппинах в 1944 году в составе японских императорских диверсионных отрядов. Они должны были уничтожать своих врагов — американцев, у которых здесь были военные базы. В августе 1945 года он поднял листовку, сброшенную с самолета, в которой было написано, что война окончена и Япония капитулировала, однако поручик посчитал, что это провокация и продолжал свою партизанскую войну. За это время он вывел из строя более 130 филиппинских солдат и офицеров. В этом году на него случайно наткнулся японский турист, но Онода отказался сложить оружие без приказа своего командира майора Танигучи. Пришлось лететь за ним в Токио и уговаривать отдать тот самый приказ. Только после этого «тридцатилетняя война» поручика Онода была закончена. После обследований оказалось, что он психически и физически здоров. Сейчас он живет в Токио и дает уроки в созданной им «школе выживания». Сейчас же, по данным филиппинских властей, в их лесах до сих пор партизанят 20 - 30 самураев, когда-то давших честное слово своему императору».
Сразу вспомнились репортажи Варшавских газет 1925 года:
«Русский солдат 9 лет охранял крепость!
Польской разведке было известно, что русская армия, отступая в 1915 году, на самом деле не взорвала крепость Осовец, как считалось ранее, а направленными взрывами засыпала подземные склады крепости с амуницией и продовольствием. Несколько офицеров, которые первыми спустились в подвалы, выскочили оттуда с криками: по их словам, из темноты по-русски раздалось грозное: «Стой! Кто идет?» — после чего они услышали, как кто-то передернул затвор. После этого с незнакомцем вступили в переговоры. Он оказался русским. Солдат сдался лишь после того, как ему объяснили, что уже на третий год своего заточения он стал советским человеком и что той страны и царя, которым он верно служил, давно нет.
Выяснилось, что при спешном отступлении его однополчане попросту забыли о нем, замуровав бойца аж на 9 лет. Все эти годы солдат питался тушенкой и сгущенкой, так как хлеб быстро испортился. Вода стекала в подвалы и ее хватало, чтобы утолить жажду. Мало того, по субботам, как православный человек, он надевал чистое белье, которого здесь также было немало. Грязное же аккуратно складывал. Это и было его календарем: сложенное стопками по 52 комплекта ношеное белье означало один год.
Когда его нашли, то он сразу был доставлен в Варшаву «торжественно, в сопровождении военного оркестра». Здесь он какое-то время провел в больнице: оказавшись на поверхности, солдат ослеп от солнца. А потом был передан советским властям».
Об этом случае я и хочу вам рассказать.
Это произошло летом 1915 года во время первой мировой войны. Летом германские войска начали наступление на Восточном фронте, а русские войска начали сдавать позиции. Ушли из Варшавы. К августу немцы подошли к крепости Осовец.
Под сильнейшим натиском немцев русская армия не смогла удержать крепость. Шли ожесточенные бои. Немецкие войска применили газ, в результате чего основной состав русских войск, оборонявших крепость, был истреблен. При отступлении было принято решение уничтожить многочисленные армейские склады — важно было, чтобы они не попали в руки врага. Что-то вывезли в тыл, а остальное решили взорвать.
Большой интендантский склад был расположен вблизи крепости, в подземелье одного из ее фортов. Там находились обильные запасы еды, обмундирования и оружия. Ответственным за весь склад был полковник интендантской службы. Получив приказ взорвать подземные казематы с запасами, он решил, что достаточно лишь взорвать вход в него, чтобы спрятать склад от врагов. Солдаты заложили взрывчатку и завалили вход в катакомбы.
Вскоре немцы заняли Осовец. Война на Восточном фронте продолжалась и русские войска не успели отвоевать крепость, а через два года произошла Октябрьская революция. Молодая Советская Россия вышла из войны, а потом в стране началась беспощадная и кровопролитная гражданская война.
Прошло девять лет. Еще витали в воздухе идеи захвата власти в новоиспеченной республике Советов. Старый полковник, который в свое время не взорвал склад в Осовце, а дал приказ лишь завалить вход в него, вспомнил о нем. Никак не мог он смириться с тем, что огромный склад с имуществом, консервами и оружием в целости и сохранности погребен под землей. Спустя девять лет, один из унтер-офицеров, присутствовавший при взрыве склада, по поручению полковника тайно вернулся в Польшу, на территории которой в то время находился Осовец. Унтер нанял рабочих, которые начали копать землю в указанном месте и через некоторое время наткнулись на каменный свод подземного тоннеля. Когда лаз, достаточный для того, чтобы в него пролез человек, был прорыт, с факелом в темноту спустился сам бывший унтер-офицер. Он обеспокоенно всматривался в темноту, опасаясь, что время и крысы могли уничтожить огромный склад.
И вдруг его размышления нарушил окрик, достаточно громкий, чтобы унтер, чертыхнувшись, выронил факел из рук:
— Стой! Кто идет?
В засыпанном подземном складе, как оказалось, жил человек! Живой человек. По крайней мере, голос у существа, наставившего винтовку на унтера, был хриплый, но вполне человеческий.
Доли секунды унтеру хватило, чтобы сначала отказаться принять тот факт, что в этом темном подземелье может быть кто-то, затем подумать, что имеет дело с чертовщиной и лишь на мгновение испугаться. После его охватило чувство стыда — как он, прошедший войну, может бояться непонятно кого, тычущего в него винтовкой и кричащего: «Стой, кто идет». И унтер решил вступить в переговоры.
— А кто спрашивает? — выкрикнул он в ответ.
В наступившей тишине послышался лязг затвора винтовки.
— Ну, это просто черт знает что такое! — воскликнул храбрящийся унтер, — Ну-ка, солдат! Быстро говори, из какой ты части, назови свою фамилию! Ты как сюда попал?
Но, видимо, часовой сам испытывал немалый шок, потому что ответа на вопросы унтера не последовало. Напряженная тишина висела под старинными складскими сводами, да поблескивал штык винтовки в темноте.
— Ты пойми, война-то закончилась давно! — догадался сказать унтер. — Уже и Российской Империи давно нет. Царя-то батюшку убили. Для кого ты склад охраняешь?
— Для него, за царя-батюшку обещался воевать. Ему присягу давал! — прошептал потрясенный известиями солдат.
Штык его медленно стал опускаться, а унтер, воспользовавшись минутной слабостью солдата, сделал шаг вперед.
— Стой! Стрелять буду! — не сдавался солдат, — Вдруг ты врешь все! Не может быть, чтобы царя убили. Да как такое придумать можно! Ироды!
— Да поверь, все так, как я говорю. Оружие нужно, чтобы против тех иродов, которые его убили, диверсию устроить. Унтер назвал фамилию полковника. Спросил, как зовут солдата и знает ли он, сколько времени он пробыл здесь, под землей.
— Иван меня зовут, — ответил солдат. — Я заступил на пост девять лет назад, в августе тысяча девятьсот пятнадцатого года.
— Что же, Иван, закончился твой караул! Ты свободен и можно оставить пост! — торжественно заявил унтер.
— Я мечтал об этой минуте годы! И мечтал плюнуть в лицо того, кто забыл меня в катакомбах! — В сердцах Иван бросил винтовку наземь и направился было к выходу. Но, одумавшись, поднял винтовку и, опираясь на нее, оглядев свои владения, побрел к унтеру. Поравнявшись с унтером, солдат покачнулся и начал оседать на пол. Унтер поддержал его и помог выйти на воздух. В летний, залитый ярким солнцем лес. Рабочие расступились, выпуская унтера с Иваном из подземелья.
Прежде чем они успели рассмотреть странного человека, вышедшего из-под земли вместе с унтером, солдат закрыл лицо руками и громко закричал. После десяти лет в подземелье, в полной темноте, Иван, отвыкший от яркого солнечного света, просто ослеп. Унтер принялся успокаивать его, обещая показать хорошим врачам.
При свете дня унтер с удивлением обнаружил, что Иван совершенно зарос — за эти годы он не брился и не стригся ни разу и имел диковатый вид. От природы у Ивана были густые волосы, которые отросли уже ниже лопаток. Они все сбились в колтуны и были перепачканы глиной и мелом. Борода его, отросшая до живота, так же была местами измазана глиной. В то же время на Иване была относительно чистая одежда, а на ногах — почти новые сапоги. Винтовку, за которую до сих пор держался Иван, словно она единственное, на что ему можно было опереться, пришлось аккуратно забрать из рук незрячего солдата. Она оказалась идеально вычищенной, без следов ржавчины.
Все наперебой стали расспрашивать Ивана, как он оказался в подвалах, чем питался.
— Меня завалило взрывом. Я ел консервы, которые хранятся на складе, — отвечал Иван, — а жиром смазывал винтовку и патроны.
Измученного и ослепшего часового повезли в местную больницу. Доктора осмотрели его и, не справившись с лечением, направили русского солдата, охранявшего десять лет склады в полной темноте, в больницу в Варшаву. Там, в больнице, доктора сделали невозможное — сначала Иван стал видеть одним глазом, потом двумя. Пока проходило лечение, пациент рассказывал медсестре, которая оказалось русской, вышедшей замуж за поляка, историю своей жизни под землей. Потом, спустя годы, журналисты нашли эту медсестру и она поведала им историю простого русского солдата.
После бессонной ночи все готовились к эвакуации. Иван получил свою порцию еды и был отправлен в караул на склад. Уж очень он не любил этот караул в сыром, темном помещении, но приказ есть приказ. Заступая в караул, он видел, что вокруг входа в тоннели снуют туда-сюда солдаты, таскают мешки и шнуры. Иван, перешагивая через накиданные мешки, тихо ругался — дескать, непорядок это, что это за армия. Саперы так же тихо отвечали ему, что приказы не обсуждают.
И вот прошло несколько часов с тех пор, как начался его караул. Иван ждал, когда придет смена. Он слышал голоса саперов, которые через какое-то время стихли. Сменный не приходил, хотя уже должен был давно быть на месте, а Иван думал о солнечном дне, который ждет его на поверхности.
Вдруг раздался взрыв. Иван рефлекторно сразу же зажал уши руками. Затряслась земля и солдат упал, словно копна сена, на пол. Прошло несколько минут. Иван постепенно начал приходить в себя, оглушенный и испуганный он стал озираться вокруг, но не увидел ничего. Ровным счетом ничего — только темноту. Он было подумал, что ослеп, но через несколько минут его глаза привыкли к непроглядной тьме и он, поднеся руку к глазам, увидел ее очертания.
Не помня себя, Иван бросился к выходу, но тот был завален кирпичами и камнями. Голосов не было слышно. В исступлении Иван принялся руками раскидывать камни, кричать, но все было бесполезно, никто не отвечал ему. Завал казался таким непроходимым, что солдат сдался. Лежа на глиняном полу подземелья, Иван думал, что саперы торопились и забыли про него. Видимо, немцы были близко, когда был отдан приказ взрывать, и никто не стал проверять, есть ли люди в подземелье.
Все забыли о нем, заживо похоронив на складах, в глубокой и темной могиле. Вдруг Иван понял, что если бы командование хотело взорвать склад, то он не остался бы в живых. Отступая, саперы лишь завалили вход в склад, то есть войска собирались возвращаться. И не стали уничтожать еду, обмундирование и прочее, хранившееся в этих подвалах. Размышляя так и уже успокоившись, привычным жестом Иван похлопал себя по карманам в поисках махорки и огнива. Закурив, в тусклом свете цигарки он понял, что надо осмотреть свои владения, найти источник света, еду и воду.
Он обнаружил на складе большие запасы сухарей, консервов и других продуктов. Можно было не опасаться — смерть от голода ему не грозила. Поджигая небольшие кусочки ткани от своей портянки, он рассмотрел запасы и нашел много свечей. Приспособив кружку в качестве подсвечника, Иван продолжил осмотр склада.
Потом он нашел и воду. Стены подземного склада были влажными, в отдельных местах по ним стекали капли воды, и солдат расставил там кружки.
Со временем он обнаружил, что в одном месте в своде тоннеля пробита узкая и длинная вентиляционная шахта, выходящая на поверхность земли. Через это отверстие брезжил мутный дневной свет.
Итак, у Ивана было все для того, чтобы ждать, когда взорванный склад раскопают. Он нашел в себе силы и волю жить в темноте — выжить и дождаться тех, кто завалил вход на склад вместе с живым человеком.
Единственное, он предпочитал не думать о том, сколько дней пройдет до его освобождения из подвала и до его возвращения домой и встречи с невестой Машенькой.
Чтобы не потерять счет дням, Иван стал делать зарубки на стене, но вода, которая текла по стенам вниз, быстро их смывала. Солдат увидел это уже на следующий день. Так же в тусклом свете свечи он разглядел, что вся его одежда грязная. И тут Иван придумал, что будет аккуратно складывать ношеную одежду на коробки и надевать каждую неделю новый комплект. Так он не потеряет счет неделям. Ориентировался во времени он по свету, который видел сквозь дырку в той самой шахте.
Он раскладывал в удобном для себя порядке продукты, поднимал выше от мокрой земли сухари, которые начинали портиться. Несмотря на то, что каждый день он занимал себя разными заботами, на него все же напала сильнейшая тоска. Он чувствовал себя словно в могиле.
Вспомнил о своей невесте Машеньке, как она плакала и переживала, что не вернется он обратно с войны. Сердце сжималось, когда вспоминал он о ней. Такой нежной, хрупкой, чувственной была Мария. С таким открытым и добрым сердцем она была ангелом, она была как ребенок, которого хотелось защищать и страшно было расстраивать. Как он ей объяснял тогда, распаляясь, что служба есть служба! Долг есть долг! И рад бы остаться с ней, но никак невозможно это. Однако он клялся и божился, что очень скоро вернется и они совершенно точно обвенчаются. У Машеньки в ответ на это только катились крупные слезы, которые она утирала насквозь мокрым носовым платком — носик стал красным, а небесного цвета глаза продолжали наполняться слезами.
— И ведь если бы воевал! А то сижу тут, как крот в норе! — с досадой восклицал он.
«Ваня, Ванечка, вы мне обещайте, пожалуйста, вернуться! Я вас очень прошу! Я совершенно не представляю жизни, в которой вас нет!» — шептала Маша, продолжая плакать.
— Вы знаете, у меня нехорошие предчувствия! — говорила она, — Мне все время кажется, что происходит какой-то конец света! Мне такие сны страшные снятся!
— Маша, ну что вы? Все будет хорошо! Уверяю вас! Я вернусь обязательно! Слово даю, клянусь честью! Все сделаю, что бы вернуться!
— Я буду ждать, я буду считать каждый час, каждую минуту!
Тут солдат подошел к завалу, схватился за нож, принялся ковырять им землю, надеясь раскопать хоть немного, но это было все равно, что копать чайной ложкой. Он не знал, где земли меньше, чтобы двигаться в каком либо направлении. С досадой он бросил нож.
— Машенька, Машенька… плюнь ты на меня. Нет надежды теперь, что я выберусь… Как же мечтаю я, Маша, увидеть тебя вновь.
Он вспоминал ее белокурые локоны, ее тонкие, хрупкие, почти детские пальчики. Как хотелось ему прижать ее сейчас к себе! Он сделает все возможное, чтобы она не плакала! Но перед его глазами застыла именно эта картина — плачущая Машенька, утирающая платочком прозрачные слезинки, словно собирающая драгоценные самоцветы…
Свернувшись калачиком на своей шинели, он провалился в сон. Во сне, к своему счастью, увидел он Машеньку совершенно радостную, смеющуюся!
Они сидели в лодочке, было лето, Машенька была в каком-то красном летнем красивом сарафане, волосы ее украшала голубая лента, а на шее красовались подаренные им недавно красные бусики. Белокурые ее волосы обдувал ветерок. Иван был на веслах, он чувствовал, что грести было тяжело, как будто весла были в два раза тяжелее, чем должны быть. Но, глядя на невесту, все равно улыбался — она так заразительно, искренне смеялась!
Вдруг солнце словно начал поглощать темный туман, становилось все темнее, темнее, темнее, поднялся ветер, платочек с плеч Маши сорвало и унесло в небо. На воде поднялись волны, да такие большие! Он сначала не понял, а потом сообразил, что волны эти — от взрывов. Вдруг он уже был на берегу, а Маша оказалась на середине озера. Она что-то взволнованно кричала, махала ему руками, но он не слышал. Раздалась пулеметная очередь, почему-то послышался гудок паровоза, стук колес, паровоз гудел все громче и громче, он ехал прямо на Ивана. И тогда он проснулся от приступа кашля.
Продрогнув на холодном и влажном полу, он, вероятно, простудился. Иван старался прийти в себя, отыскал свечи, достал спирт и растер себе ноги и грудь. Снова оделся и накинул шинель, примостившись на сумках с запасами. Он взял свою винтовку, разобрал ее, смазал тщательно маслом, оставшимся от консервов, начистив все детали, как следует, собрал обратно. Свеча почти догорела.
Ивану вспомнилось детство, дом. Как с матерью учили они уроки. Вот так же тускло светила лампадка, за окном шел снег, не переставая. Сугробы были такие, что легко было строить снежные горки, а под праздники — целые крепости. Это они с друзьями и делали. Они катались с горок и обстреливали друг друга снежками. Приходили домой мокрые и счастливые и бежали к печке греться.
У печки было тепло и уютно, казалось, что никакие беды не могут тебя коснуться. Будь хоть война, на печи всегда будет тепло, крестная Груня всегда достанет баранку, конфетку или еще что вкусное. Груня Ивана очень любила, своих детей у нее не было, потому к нему она относилась как к сыну или внуку. Но чересчур баловала — тогда им обоим доставалось от матери.
— Груня, а если случится война? Что мы будем делать?
— Иван Федорович! Не болтайте-ка глупости! С таким оружием никто не решится воевать! Пулеметом-то ведь можно всех людей вмиг перестрелять! Кто же пойдет на такую глупость?! Завтра вам в школу идти. Так что сушитесь как следует. А после надо пообедать. Матушка ваша жаловалась на вас, стали в арифметике отставать!
— Да, там эти дроби… — обиженно протянул Иван.
Внезапно от воспоминаний его пробудил писк. Небольшая крыса пробежалась по мешкам с провизией, поднявшись на задние лапки, нагло посмотрела на солдата, что-то пропищала на своем языке и побежала дальше.
Иван снова провалился в прошлое.
Воспоминания сменялись у Ивана приступами агрессии, и тогда он ожесточенно начинал копать завал, вытаскивая из него кирпичи и камни — позднее он приспособил для этого штык. В надежде найти лопату, он облазил весь склад, но не нашел ничего даже похожего. Штык и нож были его инструментами. Он ожесточенно ковырял землю. Потом, опустошенный, растаскивал ее по углам склада и укладывался спать. В спасительных снах к нему приходили мать и Груня, его школьные друзья, сменялись времена года, расцветали яркими красками деревья и цветы.
Потом снова наступал день, точнее — непроглядная мгла, сквозь которую едва заметно пробивался тусклый луч из шахты. И, отсчитав семь дней, Иван находил в себе силы переодеться в новый комплект одежды и аккуратно сложить использованный. В каждый из этих дней он находил силы проверить и переложить запасы, разбирать завал из камней, аккуратно, чтобы его самого не завалило камнями и землей.
Потом опять спасительный сон. Сон, который нес успокоение. Через какое-то время Иван перестал пересчитывать комплекты одежды. Еще он вдруг понял, что забыл, как звучит его собственный голос и решил, что надо разговаривать. И воспоминания — картины из его жизни и люди — стали приходить уже наяву. Теперь он часами мог разговаривать с дорогими ему людьми!
Когда Иван окончил школу, он мечтал стать учителем, как и его отец. Для этого надо было учиться, что Иван с радостью делал. Студенты часто собирались дома у одного из его друзей, разбирали сложные задания, устраивали дискуссии. Там он и познакомился с сестрой нового друга — Марией. Эта девушка со светлым детским личиком поразила его в самое сердце. Голубоглазая, худенькая, словно ангел, сошедший с небес. Светлым пухом обрамляли ее лицо непослушные мелкие кудри.
При виде Маши Иван невольно вытягивался в струнку и, немного смущаясь, отводил глаза.
— Здравствуйте, Машенька!
— Здравствуйте, Иван! — отвечала девушка и улыбалась, видя его смущение. Ей было это приятно, и у нее самой от этого словно пробегал легкий ветерок по коже.
Узник подземелья вспоминал, как однажды, вскоре после знакомства, они медленно шли вдвоем по каштановой аллее. Была осень 1913 года.
— Ну, как сегодня учеба? — спросил тогда Иван.
— По математике отстаю немного, а по остальным — четверки и пятерки. А как у вас дела? — сказала Машенька.
— У меня как всегда — жду распределения.
— Иван, а пойдемте к пруду?! Там такие лебеди красивые! Мы сегодня как раз их рисовали. Лебеди — самые верные птицы. Если они, будучи в паре, разлучаются, второй лебедь погибает от тоски… Представляете?
— Да, я слышал об этом.
Иван с изумлением наблюдал, как Маша воспринимает мир. Она вся была пропитана удивлением к миру, как раскрывшийся нежный бутончик. Все ей было в новинку, она рассказывала обо всем, что ей казалось интересным — о звёздах и планетах, о том, как Галилей развеял миф о плоской земле, о диковинных животных, населявших много веков назад землю, о том, какие высокие горы есть на земле, какие жаркие страны! О том, что в некоторых уголках земли до сих пор носят юбки из листьев, совершенно не смущаясь друг друга! Живут на деревьях, словно обезьяны, хотя уже паровоз изобрели, а им и так хорошо живется — как будто они в прошлом застряли! Маша говорила и говорила, удивлялась.
Между тем они были уже на пруду и стояли у изгороди, окружавшей его. Народу здесь было мало. Иван смотрел и смотрел на Марию, ему казалось, что сердце его сейчас расплавится и закипит. Ему нравился ее нежный голос, светящиеся в осеннем солнце кудряшки, огромные голубые глаза, нежные детские черты лица, длинная тонкая шея.
Иван не выдержал — вдруг наклонился и поцеловал ее за ухом, чего Маша совершенно не ждала.
— Ой! — вскрикнула она. И добавила уже шепотом:
— Иван, вы что? Разве можно так? — Маша засмущалась, щеки ее запылали, она не знала, как себя вести.
…Что теперь с ней? Где она? Моя Машенька. А вдруг что-то случилось? Что с моими однополчанами? Обнаружили ли они, что меня нет? Живы ли они? Что происходит там? Хоть какой-то знак дай мне, Господи!
Так бесконечно тянулось время под землей. Приступы отчаяния накатывали, когда он видел, как растет количество белья в стопках и как тают запасы провизии.
Он начал вести войну с крысами, которые безжалостно растаскивали такую ценную для него еду. Он придумывал конструкции мышеловок и варианты ядов, которые он мог бы применить для уничтожения грызунов. Затаившись, Иван подкарауливал крыс, которые приходили на склад, и пытался охотиться на них. Его глаза за время, проведенное в темноте, стали зорче, дух был не сломлен, однако тело стало слабеть.
Когда Иван понял, что завал разгребать нет смысла, он перестал каждодневно ковырять камни и землю, но без физического труда тело стало терять силу. Не справившись с охотой на крыс, Иван начал заниматься зарядкой. Он вспомнил, как его отец вычитал во взятом из школьной библиотеки журнале, что есть комплекс упражнений, укрепляющих тело и дух. Даже выполнял какое-то время странные движения на полу, пытался встать на голову. Иван вспоминал, какие упражнения делал отец и старался повторять их.
Еще отец научил его совершать ритуал почитания предков. Этот семичленный ритуал и стал частью его ежедневных занятий.
- Оказание почтения. Он представлял себе своего прадеда, которого помнил с раннего детства, окруженного многочисленными мужчинами – родственниками, учителями, которые заполняли небо перед ним, и затем оказывал им почтение. Бил перед ними челом, приглашал всех сесть за стол и мысленно всех благодарил за оказанную честь – продолжать род. Сложив руки крестом на груди и всем своим естеством высказывая почтение, он громко произносил: «Мое почтение, господа!».
- Подношение. Украсив самодельный стол консервами, представлял себе, что подносит еду, а так же всего себя - свое тело, свои возможности и достоинства. Затем представлял, что он дарит всё это гостям.
- Разоблачение неблаговидных поступков. Сначала он вспоминал совершенные бессчетное количество телесных, словесных и мысленных грехов, с желанием принести вред другим. Проникшись духом полной открытости, он вызывал у себя чувство сожаления о содеянном — как будто, совершив эти поступки, он принял яд. Создавал в себе уверенное и сильное желание воздерживаться от таких действий в будущем — так, словно в противном случае он заплатит за них жизнью. Он думал так: "В глубине моего сердца, перед лицом всех моих родственников, я разоблачаю все совершенные мною неблаговидные поступки". Совершённое зло его очищалось прежде всего через раскаяние, и чем больше он раскаивался, тем сильней становилось его желание не грешить в будущем.
- Восхищение. Он старался всем сердцем восхищаться добрыми делами — как своими собственными, так и совершёнными другими. Радовался всему хорошему в этой жизни. Сосредотачивался на конкретных добрых делах — например, на милостыне. Радовался тому, что в этом воплощении он обладает человеческим телом и возможностью проявлять любовь. А потом радовался, думая про себя: "Я действительно совершил что-то хорошее". Вспоминал и радовался добрым делам других. Неважно, наблюдал он их воочию или нет. Испытывал радость от добрых дел, совершенных как собой, так и всеми остальными, избавляясь от зависти к добрым делам других, от соперничества с ними.
- Просьба. Он просил родственников, уже простивших всех, но еще не начавших учить этому других, сделать это во имя тех, кто страдает.
- Мольба. Он умолял родственников и учителей не покидать этот мир. Это особенно относилось к тем, которые много учили и теперь готовы уйти.
- Посвящение. Вместо того, чтобы стремиться к счастью и комфорту своему, он посвящал себя достижению высшей истины. Думал так: "Пусть мои поступки помогут достичь полного и совершенного Просветления во имя всех людей".
Затем представлял себе, как вся Вселенная очищается и вручал ее со всеми мыслимыми в ней чудесами своим родственникам и учителям. Это подношение особого рода: он дарил всё, что можно пожелать, тем, кто учил любви, состраданию, тем самым укрепляя в себе способность стать таким же.
Он вновь начал разгребать завал из камней. Втыкая в землю штык, он думал, почему же за ним не приходят, что могло случиться такого, что так долго ни русские, никто другой не приходит откапывать склад. Он не мог даже предположить, какие события происходят на поверхности земли.
Крысы, с которыми Иван продолжал бороться, начали поедать стеариновые свечи. Иван не мог позволить им лишить себя источника света, но прожорливые зверьки по ночам грызли свечи и мыло. Уставший, замученный бессмысленной борьбой Иван просыпался от тихого скрипа их зубов, точивших очередную свечу. Он вскакивал и с винтовкой бежал разгонять воришек. Запасы таяли, и он еще ожесточеннее копал землю в завале. Свечи он стал поднимать к потолку — придумал, как подвешивать их туда в коробках, но оказалось, что крысы умеют прыгать.
Борьба за еду с быстрыми, проворными крысами оказалась трудной и становилась она все более ожесточенной, потому что крысы, питаясь складскими запасами, плодились все больше и больше. С грустью глядя на стопки одежды, которые Иван давно перестал считать, он думал, что если уж совсем закончится еда, то можно будет есть крыс.
От скуки и чтобы не сойти с ума, Иван обращался к Маше так, словно писал ей письма. Он рассказывал ей о событиях каждого прошедшего дня и старался рассмешить ее и не пугать тяготами своей жизни. Это помогало ему упорядочить мысли и успокаивало. Он живо представлял себе, как она внимательно читает эти письма, что чувствует, чутко отзываясь сердцем на каждую строчку.
— Вчера, Машенька, я вспоминал, как отец делал упражнения для укрепления тела. Я довольно-таки преуспел в них. Теперь я могу делать стойку на руках, приседаю сто раз. Укрепляется и мой дух. Я вынес вчера на два мешка больше земли из завала. Кажется, скоро я уже выйду на белый свет и мы с вами встретимся.
— Я тут решил объявить войну крысам. Нескольких перебил прикладом. Стали потише… Господи! Простите меня, Машенька! О чем же я вам! Это же ужасно, читать вам такое! О крысах! Простите меня, Бога ради! Лучше расскажите мне, как там, наверху? Как вы? Живы ли, здоровы? Как здоровье вашей матушки? Есть ли у вас пища и кров?
— Не ранены ли вы? Порой моему сознанию здесь, в кромешной тьме, предстают ужасные картины! Я страшно переживаю за вас! Больше всего на свете!
— Я ничего не могу сделать! Я пытался вырыть ножом тоннель, чтобы выбраться. Решил, что если буду копать каждый день, то смогу выбраться хотя бы через год, но нет. Я наткнулся на металлическую дверь, видимо, во время взрыва она захлопнулась и ее завалило землей. Поэтому все мои попытки тщетны. Машенька, больше всего на свете я хотел бы увидеть вас. Но увы, увы…
— Теперь я решил копать вокруг двери и вынуть ее из земли — главное, чтобы она не придавила меня. Кирпичи вокруг двери тяжело выковыриваются, земля сползает под ее тяжестью.
— Свечи закончились. Боже, вот ведь и Суд Твой Страшный… — шептал вслух Иван. — Вот ведь как получается, люди звереют и ничего в них святого не остаётся. Я вот сижу тут, как крот, а там снаружи —сколько же душ полегло за это время? Как же страшно это все. Жили ведь мирно все, а теперь друг на друга готовы кинуться, не различая ни женщин, ни детей, ни стариков. Раньше ведь как было, выстрелил — убил врага, а теперь с воздуха сбросил бомбы — и нет полгорода, а то и целого города. И все, все в нем с землей сравнялось! Люди — и дети малые, и старики — и животные, и все, даже не причастные к войне, к политике — гибнут, умирают! Что же это, Господи?! Как же ты там, моя Машенька? Родная моя. Жива ли ты? Что происходит с тобою? Думаешь ли ты обо мне?
Иван вставал на колени и принимался шептать слова молитвы. Сначала за Марию, потом за родных и близких, потом за всех, кто был там, на поверхности, за всех женщин и детей, за стариков и за животных. Он не мог остановиться, все просил прощения у Господа и у Пресвятой Богородицы. В кромешной тьме он так ясно видел образы ужасов войны, которые творились наверху, на земле, словно люди эти, которые представлялись, были здесь, в этой каморке.
Вот солдаты, по пояс увязшие в болотной жиже, несут на себе раненных окровавленных людей, вот старик, прикрывая голову руками, стоя на крыльце дома, ожидает участи с воздуха —мгновенье, и дома нет. И старика нет. Вот мать с младенцем, секунды выстрелов — и на руках у нее обмякшее крохотное тельце. Вот лежат лошади, у которых вместо голов кровавое месиво. Крупные слезы катились из глаз Ивана, он чувствовал их соленый вкус на губах и продолжал шептать молитвы, ему становилось от этого легче, а потом снова вспоминались картинки, ужасы. Ему представлялось, что могло быть с Машей, с отцом, с матерью, и тогда он снова молился…
Когда однажды молясь, он уже выбился из сил и успокоился, наступило утро того дня, когда его откопали из подземелья. Оказалось, что до поверхности ему оставалось три метра земли.
Говорят, из Бреста Ивана отвезли в Варшаву. Там осмотревшие его врачи установили, что он ослеп, но его можно вылечить. А потом подземного часового атаковали журналисты, его история появилась на страницах варшавских газет. По словам бывших польских солдат, офицеры, читая тогда вслух газеты, говорили им:
— Учитесь у этого храброго русского солдата, как надо нести воинскую службу.
Ивану предлагали остаться в Польше, но он рвался на родину, в Россию, и вскоре после выздоровления уехал. На этом и оборвались его следы. Если кто-то спросит, как могло случиться, что подвиг этот забыт, а имя героя никому неизвестно, ответить будет нетрудно.
Лишь за два года до того, как солдат вышел из своего подземного заточения, окончилась гражданская война и царская армия была объявлена злейшим врагом. Все, что касалось этой армии — от погон до ее исторического прошлого, — было тогда глубоко чуждо и враждебно советскому народу. А бессменный часовой совершил свой подвиг по присяге царю.
Вот почему его история пришлась в те годы не ко времени и осталась забытой до наших дней.